— Понимаете, не выношу хамов, — последовал ответ. — Но ладно, согласен, пушки здесь вынимать на буду.
(Из книги воспоминаний Матвея Ройзмана «Все, что я помню о Есенине»)
Только одно уточнение к этому красочному эпизоду: посетителем-«хамом» «Кафе поэтов» оказался молодой начинающий актер театра Мейерхольда Игорь Ильинский…Однако мы забежали вперед.
Итак, живописная троица появилась в кафе, которое уже было битком набито завсегдатаями; слышалась характерная ресторанная разноголосица, из которой вдруг вырывались то женский смех, то пьяный возглас, то попытка начать песню; под сводчатыми потолками плавали клубы табачного дыма; сновали официанты.
На эстраде, освещенной софитом, стоял маленький всклокоченный человечек в клетчатом мятом костюме, с галстуком-бабочкой на тощей шее — поэт Шершеневич — и декламировал, стараясь перекричать шум (что ему плохо удавалось):
Другим надо славы, серебряных ложечек, Другим восторженных слез. А мне бы только любви немножечко И десятка два папирос.
Поэт покинул эстраду, за некоторыми столиками жидко похлопали. Взоры почти всех присутствующих были устремлены на Есенина, Мандельштама и их спутника из Чрезвычайки, которого многие здесь уже знали.
Столик для именитых посетителей тут же нашелся, вокруг него засуетились сразу два официанта, и скоро три рюмки с водкой сдвинулись над тарелками.
— Поехали! — сказал Есенин.
— Взбодримся! — воскликнул Блюмкин. Мандельштам промолчал.
Когда выпили по пятой, а может быть, и по шестой, Яков, сверкая глазами, сказал довольно громко — так, что слышали за соседними столиками:
— Закисли вы, поэтики мои сладкоголосые, свои стишки сочиняючи. Встрясочка вам необходима для творческого революционного подъема. Хотите посмотреть, как у нас в подвалах Лубянки, — он хлопнул по кобуре револьвера, которая явно обозначалась под полой кожанки, — контру расстреливают? — Хоть сейчас идемте! — разбушевался молодой чекист, разливая водку по рюмкам. — Сразу по поэме шарахнете с перепугу. — Блюмкин захохотал. — Так идем или нет? Как раз к ночным допросам успеем!
— Ладно тебе врать, Яша, — тихо сказал Мандельштам, оглядываясь по сторонам. — Что ты на себя наговариваешь?..
— Я наговариваю? — Блюмкин вдруг перешел на шепот и подался вперед. Его приятели-поэты невольно сделали тоже самое, и их головы почти сомкнулись над самым центром стола. — Я наговариваю?.. Да я вот этими собственными руками… Ладно! Давайте выпьем, и я вам кое-что сообщу.
