О Боулзе в Танжере можно не думать специально. Просто все, что ты видишь вокруг, является им. Я не искала дома Боулза, госпиталя Боулза, могилы Боулза, каких-то специально указанных им на письме знаков, меморий, мест преткновения. Времени на это было не положено, поняла я с тоскою: если кто-то отстанет от гида, дела его не будут хороши. Нас быстро вели по асфальтовому коридору от пристани до набережной, она же – длинная улица вдоль берега. Первое, что мы увидели в городе – вереницу белых грязноватых двухэтажных колониальных отелей, совершенно прекрасных, идеальных в своих человеческих пропорциях. Эти отели видят Порт и Кэтрин Морсби незадолго до того, как (последовательно) погибнуть и подвинуться рассудком, в фильме Бертолуччи, когда они сходят с трапа корабля. То есть эти отели видит любой, кто прибывает в Танжер морем. Верблюды на длинном побережье двигались как во сне. Народ – тоже. Рамадан, объяснил местный гид, довольно противный малый, позволявший себе скабрезные шутки, а пожилые англичанки из нашей группы подхихикивали, рамадан, горожане выйдут из домов с наступлением темноты. Это довольно волнующее чувство, стоять на берегу Африки. Свет там ярче, безжалостнее, чем в Европе, морские волны длиннее. Пара парней катались на серфе. Еще пара медленно двигалась вдоль океана без явной цели. Окраины Танжера, спускающиеся к воде, застраиваются панельным жильем. Король начал, рассказывает гид, большое строительство жилья. Много людей заняты на стройках, но сейчас рамадан. Нас повезли по городу. Народ очень даже ходил по делам. Редкие местные европейцы, и мужчины, и женщины, были одеты как арабы: в длинные темные плащи с капюшонами и хлопковые штаны. Эта одежда спасает от жары и ветра. На ногах либо кроссовки, либо местные сандалии с ремешком, охватывающим большой палец. Мы заглядывали в волшебные подворотни, где пахло мочой и разложением. Многие кафе были закрыты навсегда. Мы спустились к площади с фонтаном и прошли в торговую часть города, в узкие, пестрые от ковров, свисающих с балконов, улицы, похожие на Стамбул и Тбилиси. В турпрограмму входило посещение аутентичного ресторана. Заведение было дивным, старинный особняк с бело-голубыми изразцами в орнаментах, на его ступенях мальчик лет десяти, пораженный какой-то аутентичной же болезнью, полуслепой, пытался продавать игрушечных верблюдов. Ему давали деньги из жалости. Его товарищи-попрошайки присоединились к нашей туристической веренице несколько позже, когда мы совершили положенные по программе обирания богатеньких европейцев покупки в лавках: кожевенной, мануфактурной, парфюмерной и серебряной. Я купила кожаные сандалии родом из Феса, мифического города национального освобождения, где разворачивается действие «Дома паука» и где ныне, похоже, производится все торговое достояние Марокко, и черный плащ для Скидана, потому что у Боулза такой имелся наверняка. Нам показали волшебные ковры, которые ткутся вручную по старым бедуинским образцам. Никто из наших европейских спутников не был настолько состоятелен, чтобы позволить себе подобную роскошь. Потом мы опять шли по узким, для одного почти человека, улицам. Местная старуха брезгливо ткнула пальцем в спину молодую англичанку, этим пальцем как-то сильно поведя вправо и так отодвинув чужестранку с пути. Мальчишка лет двенадцати сказал что-то ужасное, типа «рака», прямо в лица трем двадцатилетним датчанкам, они курили. Гид настоял, чтобы они погасили сигареты, потому что рамадан, и надо уважать обычаи страны, а у нас есть и синагога, и католический храм, нет никакого религиозного противостояния, и они затушили бычки о камни улицы, но окурки не бросили, взяли с собой. Банда малолетних преступников шла за нами до самого парома, выклянчивая деньги и пытаясь продать разный мелкий хлам со словами: в Испании нет такой туалетной бумаги. Похоже, они делятся с гидами. В отличие от Порта Морсби, оказавшегося в такой же ситуации, я не утешаю себя мыслью, что все страдание мира делится меж людьми поровну, понятно же, что кому-то его достается намного больше, мне было неприятно принадлежать к благополучному миру, и эти наглые малолетки прямо-таки тыкали мне в нос своим безжалостным превосходством неимущих и жадных оторв.
