— Он звонил мне пару дней назад. Мне никогда не хватало духу просто сказать кому-то «хватит», но после той ночи я хотела сказать ему именно так. То есть хотела на девяносто процентов, но оставались какие-то десять процентов, твердившие мне: «Осторожнее, не сжигай мосты, дорогая». А знаешь, что случилось, когда он позвонил последний раз? Богом клянусь, это правда, Джозеф, так что помоги мне. Он позвонил и пригласил меня на каток в Рокфеллер-Центр. Знает ведь, как я это люблю. Он ничего не забывает, гад такой. И никогда не упустит случая воспользоваться. Потом немного горячего какао. Но знаешь, что я ему ответила, Джозеф? Насчет сжигания мостов? Я сказала: «Извини, Майлз, Карен только что влюбилась и не может подойти к телефону!» И повесила трубку. Сама! И мне стало так хорошо при этом, что я снова ее сняла и повесила.
Она рассмеялась и, довольная воспоминанием, уперла руки в бока и улыбнулась стене.
— Но ты сказала, что он воспользовался тобой в последний раз, когда вы виделись. Ты по-прежнему хотела с ним встречаться после этого?
— Не в тот раз, нет! У меня был ты. Но как же теперь, Джозеф? Ты уедешь, а вдруг он позвонит снова? Наверняка позвонит — у него самомнение с эту комнату величиной. Что мне делать, если он позвонит?
— Тогда встречайся с ним. — Я не хотел говорить этого, но пришлось. Пришлось.
— На самом деле ты так не считаешь.
— Нет, считаю, Карен. Мне страшно это говорить, но я действительно так считаю.
— Тебя это не расстроит?
Ее глаза расширились, но не сказали мне ничего — во всяком случае, я не понял. В голосе слышался лед.
— Это кол мне в сердце, милая, если хочешь истинной правды. Но тебе придется. И ты мне тоже не лги, Карен. Какая-то часть в тебе хочет солгать, правда?
Она поколебалась, прежде чем ответить. Я оценил тот факт, что она действительно подумала, прежде чем заговорила.
— И да, и нет, Джозеф, но, думаю, теперь мне придется это сделать. Ты должен лететь обратно в свою Вену, а я — опять повидаться с Майлзом.
— О господи!
— Джозеф, пожалуйста, скажи мне правду.
— Правду? Правду о чем, Карен?
— О ней. Об Индии.
— Правда такова: мне ненавистна мысль, что ты увидишься с ним. Мне ненавистно, что придется ехать в Вену. По множеству причин я действительно боюсь того, что может случиться, когда я туда приеду. И мне страшно, что будет здесь между тобой и ним. Скажем так: я теперь много чего боюсь.
— И я тоже, Джозеф.
Я прилетел назад в своих ковбойских сапогах. В них я чувствовал себя странно, меня вело из стороны в сторону, как пьяного на карусели. Но я ни за что не хотел их снимать. Накануне вечером я упаковал чемодан — он оказался гораздо полнее, чем был, когда я приехал в Америку. Вся моя жизнь стала полнее, чем была, когда я приехал. Но Индия страдала в Вене, и какая-то часть меня — новая и, как я надеялся, лучшая часть — говорила, что, несмотря на обретенное недавно счастье или что-то близкое к нему, теперь мой долг — вернуться и сделать все возможное, чтобы помочь ей, как бы бесполезно это ни казалось и как бы мне ни хотелось остаться с Карен в Нью-Йорке. И даже глядя в тот вечер на Карен, такую маленькую и подавленную на кушетке, я знал, что должен пожертвовать своим хотением ради чужого благополучия. Несмотря на мучительное нежелание уезжать из Америки, сам этот поступок мог оказаться единственной вещью в моей жизни, которая даст мне возможность думать о себе немного лучше. Точно сказала Карен — это неправильно, но так нужно. Расставание наше было тяжелым и полным слез. В последний момент мы едва устояли, чтобы не переспать в первый и единственный раз. К счастью, у нас хватило душевных сил избежать неразберихи, которую это неизбежно породило бы.
