Йарна сильно сжала складку плаша, потом раскрыла ладонь, и ткань упала на ее колено неповрежденной.
— Наша ткань прочная, она редко мнется или пачкается. Аскайианская технология ткачества — это ценные секреты нашего народа. На-утаг… мой муж… был одним из лучших ткачей моего мира.
— А вы, — сказал он, беря свежую капсулу гидрона-три и вставляя ее в маску, — были танцовщицей до того, как попали во дворец Джаббы?
— Да, — ответила она. — Мой отец был вождем, и я танцевала в честь нашего племени на самом большом состязании, — она не могла сдержать нотку гордости в голосе, но потом, вспомнив год во дворце Джаббы, вздохнула: — — Я выиграла состязание. А потом… пришли работорговцы. Они забрали нас… Наутага, меня, наших детей. Они… они убили одного из наших малышей во время захвата, — ее горло сжалось.
— И они привезли вас на Татуин? — спросил Доаллин почти с нежностью в голосе.
Она кивнула.
— Джабба попросил у них аскайианскую танцовщицу. Поэтому они поймали меня.. . и я должна была танцевать для хатта. Джабба обещал мне, что не будет продавать моих детей, пока я буду танцевать для него хорошо. Но вы знаете, что Жирнотелому нельзя доверять… Я всегда боялась, что он позволит мне работать, зарабатывать деньги, чтобы выкупить нашу свободу, а потом убьет меня, потому что это его позабавит. А потом оставит моих детей в рабстве.
Он понимающе кивнул.
— Должно быть, тяжело было танцевать для Джаббы после всего, что случилось.
— Да, — сказала она. — Но, Доаллин… знаете, что было тяжелее всего? — непроизвольно Йарна протянула руку и положила ему на предплечье, потом, осознав свое действие, поспешно отдернула ее, спрятав руки в складки плаша.
— Что?
— Они смеялись надо мной. Все они. Они говорили, что я…
Ее губы скривились на слове «уродина». Вдох застрял в горле.
— Они называли меня жирной, нелепой и… толстой. Даже Джабба смеялся надо мной. Но он смеялся не потому, что считал меня уродливой, а потому что знал, как больно мне это слышать. Он… наслаждался чужой болью. Вы знаете.
Доаллин кивнул.
— Да, я знаю.
— Это больно, — сказала она. — Я научилась не показывать этого, отдавать себя танцу и не слышать этот смех… большей частью. Но это больно, — она посмотрела на него со вспыхнувшим неповиновением. — Я такая, какой рождена быть! Почему все должны судить друг друга? Почему они должны глазеть, высмеивать и говорить жестокости?
Он покачал головой, и его пальцы потрогали шрам, о котором она почти забыла.
