– Черт!
Еле слышно выругавшись, Келсон от избытка чувств переломил стрелу через колено и швырнул обломки на землю.
– Но Вы же знали, что она приедет, – только и сумел вымолвить явно ошеломленный Дугал.
– Да. Но не думал, что это произойдет сегодня. Она могла бы подождать еще день или два – по крайней мере, пока мы не выполним наши планы на этот вечер.
Морган подумал, а не догадывается ли Джеанна об их планах на этот вечер, и спросил об этом короля; Келсон только покачал головой и, собираясь с мыслями, тяжело вздохнул.
– Нет, я уверен, что это просто совпадение. – Он снова вздохнул. – Думаю, что нам ничего не остается кроме как приветствовать ее и надеяться, что она изменилась, хотя я, честно говоря, в этом сомневаюсь. Аларик, Вам лучше постараться не попадаться ей на глаза, пока я не выясню, действительно ли она до сих пор жаждет Вашей крови. Она не осмелится ничего сделать, но нарываться на неприятности все же не стоит.
– Для этого, государь, мне пришлось бы стать невидимкой, – спокойно сказал Морган.
– Похоже, сегодня вечером нам придется начать позже, чем мы планировали, – продолжил Келсон, снова обретая уверенность. – Дункан, не могли бы Вы известить об этом Епископа Арилана?
– Конечно, Сир.
Келсон еще раз вздохнул.
– Ладно. Думаю, мне лучше пойти сообщить дяде Найджелу, что она в пути, хоть мне это и не нравится.
Разве дам Ему первенца моего за преступление мое и плод чрева моего – за грех души моей?
Михей 6:7
Когда лошадь споткнулась о заполненную грязью выбоину, закрытая карета, в которой ехала мать короля Гвинедда, закачалась. Внутри кареты, за плотными шерстяными занавесками, превращавшими яркий свет весеннего солнца в полумрак, Джеана Гвинеддская держалась обеими руками за поручень и молила Бога, чтобы дорога стала получше.
Она ненавидела поездки в карете: ее сразу же укачивало. Но три года, в течение которых ее нога не касалась стремени, вкупе с аскетичной жизнью, которую она считала частью религиозной дисциплины, сделали любой другой способ путешествия из обители Святого Джайлса до Ремута невозможным. Ее белые, ухоженные руки, вцепившиеся в полированное дерево поручня, были болезненно тонки; золотое обручальное кольцо, подаренное ей когда-то мужем, просто свалилось бы с ее пальца, если бы не белый шелковый шнурок, который тянулся от пальца к хрупкому запястью и удерживал кольцо на месте.
Ее глухое платье, как и шнурок, тоже было белого цвета, цвета монашеских обетов, но, в отличие от одежды монахинь, сделанной из домотканой шерстяной ткани, ее платье было сшито из тонкого шелка, а накидка была отделана горностаем. Пышные темно-рыжие волосы, которыми она так гордилась и которые так нравились когда-то Бриону, были убраны под белый шелковый апостольник, который заодно скрывал седину, начавшую пробиваться на ее висках и макушке. Черты ее лица оставались правильными, бледные щеки и темные брови придавали лицу аскетичную красоту, скрывая изможденность, и только измученный взгляд свидетельствовал, что красота приносила королеве не удовлетворение, а внутренние страдания.
