Багаж у Ларри потерялся в аэропорту, автоматической стиральной машины у моей мамы не было, кондиционера — тоже, чтобы добраться до центра, надо было ждать полчаса под палящим солнцем автобус, а потом давиться в нем еще полчаса до метро. Кроме того, девушка, к которой он приехал, оказалась замужем. Скоро Ларри понял, что жизнь в Петербурге, летом, в жару, без привычных в Америке удобств, без душевного комфорта может быть не только неприятна, но и невыносима. Однажды мы встретились с ним в городе, и он сказал, что больше не может это выдерживать, что поменяет билет и улетит в Америку раньше срока, и в полном молчании и душевном расстройстве мы прошли с ним по жаре через весь Невский, разыскивая офис нужной авиакомпании, но поменять билет не удалось. И тогда я нашла ему квартиру в центре и со стиральной машиной, но едва Ларри туда переехал, там отключили горячую воду, и, прочувствовав сполна под холодным душем все несовершенство жизни в России, Ларри вскоре улетел домой.
Я часто увлекаюсь людьми. Первый человек, в которого я влюбилась еще в детстве, была наша соседка по коммуналке, молодая офицерская жена с тяжелым пучком волос на затылке, всегда в каких-то необыкновенных шляпках и шубках. Я влюбилась в этот пучок, в шляпки, шубы, статуэтки в ее комнате, в ее сервант, весь уставленный какими-то необыкновенными фигурками, в зеленый глаз на приемнике, из которого лилась английская речь — она преподавала в школе английский. Тогда-то у меня и возникло, наверное, желание выучить язык.
Потом в университете я влюблялась в старенького однорукого преподавателя античной литературы, который читал лекции, потрясая мелком в своей единственной руке с такой страстью, что и сам мог запросто сойти если не за главного громовержца, то за какое-нибудь вспомогательное божество.
Когда мой сын был маленький и не выговаривал половину звуков, я влюбилась в его врача-логопеда, полусумасшедшую женщину, одержимую выходом в астрал, рассказывающую то жуткие истории, вроде украденных в поликлинике анализов крови, то странные сны, как Бог с неба бросает горошины, говорит: "Кушайте, будете здоровые!", и как она одну горошину съела.
Все эти люди давно исчезли из моей жизни, и я даже забыла, как звучали их голоса, а наша дружба с Ларри, начавшаяся похожим увлечением, прошедшая потом через споры, ссоры и разные другие испытания, все еще продолжается.
Осенью после того жаркого лета, к нашему большому удивлению, он приехал опять. На вопрос "зачем", он отвечал, что приехал исследовать возможности для экспорта в Америку русских сувениров. При этом всем своим видом он показывал, что со всякого рода романтикой покончено, пришло время настоящих, серьезных дел. Надо сказать, что никогда ранее он бизнесом не занимался, склонности к нему не имел, всю жизнь работал служащим в разных компьютерных фирмах. Но что-то тянуло его в Россию, он и сам признавался, что в Америке он чувствовал себя чужим. Я думаю, это была, во-первых, возможность сострадания — Ларри глубоко волновала тема социальной несправедливости, он с болью смотрел на просящих милостыню нищих, самым жалким он всегда подавал. Его возмущали богатые новые русские, проносящиеся по улицам на своих "Мерседесах". Он часто спрашивал меня, не ненавижу ли я их, и я качала головой, говоря, что мне нет до них дела. Я думаю, во времена русской социалистической революции 1917 года Ларри стоял бы на баррикадах с красным флагом и винтовкой в руке. А, может, у него не хватило бы энтузиазма, потому что он был еще и хорошим лентяем — везде опаздывал и вечно все просыпал. К тому же он был еще и скептиком — если я предлагала ему восхищаться каким-то человеческим поступком или творением, он сразу находил объяснения, принижающее и то, и другое, и, усмехаясь, признавался, что таким старым скептиком он уже и появился на свет.
