— Может, и плох, кто его знает, но сегодня я поняла, что у меня нет больше времени, — говорит она, показывая мне популярную рекламную газету с рубрикой знакомств.
— Посмотрите, — говорит она, — все агентства приглашают женщин до сорока. Сорок — предел. После сорока — ничего нет!
— Вам-то что беспокоиться? — удивляюсь я. — У вас есть еще время. Сколько вам? Тридцать два? Тридцать три?
— Сорок, — безнадежно говорит она, глядя вниз.
— Сколько? — не сразу понимаю я.
— Сорок, — отчаянно повторяет она и бросает на меня быстрый взгляд. В этом взгляде и сожаление, что она призналась, и страх, что это может ей как-то повредить, и, самое главное, другой страх, который она не может выдержать, не разделив хоть с кем-то.
Я смотрю на нее с изумлением: она выглядит такой молодой.
— Вам никогда не дашь сорок, — говорю я.
— Тем не менее, — вздыхает она, и я не знаю, что еще сказать. Я пытаюсь осознать, что она почти моих лет, и чувствую себя очень глупо из-за всех данных ей мною советов.
После ее ухода я не исправляю дату ее рождения в анкете. В конце концов, я никогда не спрашиваю у клиенток паспорт, и могла бы ничего не знать, если бы она сама мне не сказала.
Но мужчины как будто чувствуют что-то, и она не получает больше писем.
Каждый раз, приезжая в Санкт-Петербург, он просил меня быть его переводчиком. Я приходила в одно и то же кафе, встречала его и его новую девушку, мы все садились за стол. Я заказывала традиционный чай с пирожным, пирожное было чаще невкусное, но я, все равно, не успевала есть его, переводя.
Девушки, с которыми он встречался, были красивыми и не очень, они были легкомысленны, серьезны, интеллигентны и вульгарны. Не только слова, но и интонации, которыми он пользовался, говоря с ними, каждый раз были одни и те же. Работа моя была нетрудной: я переводила знакомые слова на русский, смотрела на людей вокруг, слушала пианиста и знала, когда мой друг спросит о планах девушки на будущее, когда кокетливо улыбнется, когда поблагодарит девушку за встречу и пообещает ей позвонить. Вернувшись в Хельсинки, он звонил мне, чтобы поделиться. У него не было друзей, телефонные разговоры со мною заменяли ему личное общение, говоря, он не жалел денег на телефонные счета. Он ставил там перед собою бутылку девяностоградусной финской водки, пил рюмку за рюмкой и говорил. Я же обычно перемещалась по кухне, сгибая шею чуть не к самому плечу, чтобы держать трубку у уха, одновременно готовила ужин, мыла посуду. В конце концов, приготовив ужин, я хотела и никак не могла закончить этот долгий разговор, в то время как моя голодная семья ходила кругами, бросая на меня выразительные взгляды.
