– Встретимся в полночь, – жестко повторил Люкас и повернулся так резко, что его плащ взлетел и опал, словно подхваченный сильным порывом ветра. Через несколько мгновений он уже затерялся в толпе.
Последний свет дня медленно стекал с цветных стекол в храме Милила. На протяжении долгих часов единственным звуком, который раздавался под его сводчатым потолком, доносился из углубления, где стоял орган. Там трудился старый жрец, пытаясь восстановить давно развалившийся инструмент. Но на закате внутри древних каменных стен раздался еще один звук, высокий и чистый.
Густав, склонившийся над развороченным нутром инструмента, замер. Зажатый в его руке храповик выпал из вмиг ослабевших пальцев и ударился о пожелтевшие от времени клавиши. Густав наклонил голову и прислушался.
Звук был негромким и чистым, одна-единственная нота, высокая, но полнозвучная. Звук заполнил собой все святилище, и Густав нахмурился, глядя на трубы-пикколо.
"Должно быть, сквозняк заставил зазвучать одну из них”, – подумал он. Убрав с клавиатуры упавшую туда деталь, он нажал своими узловатыми пальцами несколько клавишей верхней октавы. Звук не изменился.
"Значит, это не орган”, – понял жрец. Отодвинув скрипнувшую скамеечку, он поднялся и вышел в зал.
Звук превратился в писк и затих. Густав недоуменно оглядел серые каменные стены. Ветер иногда свистел в стрельчатых узких арках окон, но тогда звук был совсем другим.
– Кто это играет?… – пробормотал он и не договорил. В памяти сами собой всплыли слова древнего гимна:
Хор светлых ангелов Милила
Звучит у избранных в ушах,
Небесной песни переливы несет он в звуках и стихах
Светлы и нежны песни звуки
Тогда лишь смертный слышит их,
Когда придет пора разлуки –
Уйти от радостей земных
– Песня Милила! Я снова слышу ее после стольких лет! – с удивлением промолвил Густав.
Затем холодок побежал по его спине.
"Означает ли это, что я сегодня умру?” – задумался священник. Тяжело упав на скамью, он попытался успокоиться.
Он прожил долгую жизнь, которая отнюдь не была легкой. Подумав об этом, Густав посмотрел на свои руки, иссеченные морщинами и шрамами. Ладони выглядели, как свитки пергамента, на которых была записана вся его жизнь.
"Но ведь храм еще не восстановлен до конца, и не все верующие собрались…”
Звук затих, а жрец еще долго ловил напряженным ухом его эхо, мечущееся под высоким потолком, глядя на высеченные из камня своды. Стояла полная тишина, и только бьющееся сердце нарушало торжественное молчание святилища.
