— Ладно, не горячись.
Липинский ощутил жалость к тому несчастному голосу и робость перед тем вторым, раздраженным, властным. Были и другие. Семен чувствовал их присутствие.
— Тебе легко говорить. — Жалостливый голос снова запричитал. — Не хочу так, не хочу…
— Это нужно, пойми. Нужно. Там, где живешь ты, нас не любят Ненавидят. А должны любить. Больше, больше… Пойми ты, глупый. Больше.
— Я знаю, знаю… — Первый голос едва ли не плакал. — Но они не любят меня.
— Тебя мало. Тебя очень мало…
— Да, да…
И тут заговорили все. Разом. Этот хор тонких, басовитых, тихих, громких, злых, вкрадчивых, доверительных, агрессивных голосов слился в один могучий, сильный голос, который спросил Семена:
— А ты? Ты зачем пришел сюда?
— Я? — спросил Семен.
— Ты любишь нас? Ты готов для нас на все? ТЫ!
Липинского скрутило, жестоко ломая кости.
— Я не знаю вас, — закричал он. — Кто вы такие?!
— Ты нас знаешь, — ответил голос. — Ты нас кормишь!
И пространство затопил свет, яркий, злой, обнажающий свет.
И Семен увидел говорившего.
Липинский закричал, пытаясь оттолкнуться. Но ОН был близко, прижался к груди, обхватил руками… И Семен, не в силах сомкнуть веки, уставился в его немигающие, зеленые глазищи.
Когда Липинский с криком проснулся, у кровати сидели референт и доктор. Первый выглядел испуганно, а второй сочувственно.
— Плохой сон? — поинтересовался Самуил Абрамович, личный доктор Семена.
— Что вы видели? — спросил референт. Доктор кинул в его сторону неодобрительный взгляд.
— Бога, — выдохнул Липинский.
Из статьи «Опасность сильной России»:
«Для того чтобы трезво оценить место России в сегодняшнем мире, надо выкинуть из головы навязчивые идеи русского мессианства, а из сердца — пламенную любовь к Родине…» «Идея великой России замешана на уязвленном самолюбии и недостатке самоуважения».
Из газетных статей:
"На носу весенний призыв. Что делать?»
«Неявка в военкомат как форма акта гражданского неповиновения».
«Создается впечатление, что, родившись в России, ты просто „попал"! А если родился мужчиной в России — ты „попал" вдвойне!»
«Лучше два года условно, чем два года реально и в армии».
В каптерке было холодно. Неожиданные весенние холода выдались на редкость суровыми, и вечно пьяный истопник был не в состоянии поддерживать нормальную температуру. Истопника-кочегара звали Юрий Маркелович Герзон, и представлял он собой живую иллюстрацию к байкам Жванецкого: «Вы можете себе представить еврея-грузчика?»
Сергей Иванов еврея-грузчика, конечно, не видел, но еврей-кочегар попадался ему постоянно. Был он при этом вечно пьян и вечно весел. Огромный завод, перерабатывающий промышленные отходы, знал Маркелыча в лицо. Более того, кочегар, как личность откровенно легендарная, мог запросто отловить в коридоре перепачканной рукой бухгалтера, прижать к стенке и втолковывать что-то, обстоятельно рубая широченной ладонью воздух. Герзон при советской власти сидел то ли за вольнодумство, то ли за пьяный разбой. Пытался бежать, получил дополнительный срок и приобрел довольно характерную лексику и манеру изъясняться. Менеджеры среднего звена от кочегара шарахались, младшие вообще старались обходить стороной, а директорат относился с уважением.
