Через час он тихонько постучался в окно Любы Добычиной. Послышались неторопливые шаги в сенях, дверь с жалобным скрипом отворилась. В черном проеме стояла Люба, недоуменно вглядываясь в крупного широкоплечего мужчину в полушубке с поднятым воротником.
— Господи, никак с того света! — осевшим голосом воскликнула она и схватилась за косяк.
— Тише, Люба! — озираясь, сказал он. — Ты одна? Пустишь в избу-то?
Она отступила от дверей, в потемках закрыла на щеколду дверь за ним.
— Лидка на танцульках, — проговорила она, входя в комнату. — После двенадцати явится.
— Сколько же ей?
— А вот и считай: сейчас тысяча девятьсот пятьдесят шестой, а она родилась в сорок первом. Правда, ты на родную дочку-то тогда и не взглянул…
— А Октябрина? — спросил он, вешая полушубок на вешалку.
— Давно замужем, живет в Калуге.
— Она тоже моя… дочь?
— Коленькина, — помрачнела Люба и украдкой взглянула на портрет своего мужа, повешенный рядом с зеркалом. Она располнела, лицо округлилось, в волосах поблескивала седина, но былую стать сохранила. — И не побоялся сюда заявиться?
— А чего мне бояться? — беспечно ответил он. — Свое я отсидел в колонии, за хорошую работу освободили досрочно… — И зорко взглянул на нее: поверила ли?
— Я думала, таких, как ты…
— К стенке ставят, да? — криво усмехнулся он. — Если всех расстреливать, кто же работать на лесоповале будет? Дороги в тайге строить? Ну, понятно, я не все рассказал на суде…
— Как же ты, Леня, людям-то на глаза покажешься? — с сомнением взглянула Люба на него.
— Пришел вот тебя проведать… — ответил он. — Здесь я не задержусь. Лучше расскажи, что у вас тут делается. Не появлялся в этих краях Матвей Лисицын?
— Изменился ты, Ленечка, шире стал, постарел. И светлые кудри вроде бы поредели…
— Слыхала что про Лисицына? — настойчиво переспросил он.
— Ты бы про батьку сперва спросил, — усмехнулась Люба. — Люди толкуют, что ты его в сорок третьем ограбил. Как же это так, родного отца?
— Люди наговорят… — поморщился он и вдруг сказал в рифму: — Люди-людишки, мало я выпускал им кишки!
— Да уж про тебя никто тут доброго слова не скажет!
— Тебя-то ведь я, Люба, не обижал?
— Не обижал, — опять как-то странно взглянула она на него полинявшими глазами. — Ты мне всю жизнь отравил, Леня.
— Я любил тебя, — сказал он, барабаня пальцами по оштукатуренному боку русской печи.
— Ты многих любил… Чего же не спросишь про Дуньку Веревкину? Твою полюбовницу? Побаловался и подсунул коменданту Бергеру? Уехала она отсюда в сорок пятом: стыдно было людям в глаза глядеть…
