Когда я прибыл в корпус, охранники приканчивали бургеры с цыпленком, доставшиеся им от ланча заключенных. Едва я появился в общей комнате, где местные обитатели проводили свободное время, все прекратили свои занятия и уставились на меня. Приземистый горбун пяти футов роста с прилизанными длинными волосами приблизился к решетке и, не говоря ни слова, окинул меня оценивающим взглядом. Я поймал его взгляд — мне совсем не понравилось мое ощущение при этом, — и взглянул на него еще раз. Полковник и сержант присели на край стола и смотрели мне вслед, когда я в сопровождении охранника шел по коридору к камере Фолкнера.
Я почувствовал озноб на расстоянии десяти футов от него. Сначала я подумал, что меня знобит от внутреннего сопротивления, от нежелания предстоящей встречи со стариком, но потом заметил, что охранник рядом со мной тоже как-то поеживается.
— Что-то не в порядке с отоплением? — поинтересовался я.
— Работает вовсю, — ответил он. — В этом здании тепло исчезает, как вода в решете, не нагреешься, но такого еще никогда не было.
Он остановился, когда мы еще не достигли того места, где обитатель камеры мог нас заметить. Голос охранника понизился:
— Это он. Проповедник. Его камера просто выстыла вся. Мы пробовали поставить рядом два обогревателя, но они каждый раз выходили из строя, — он неуклюже переминался с ноги на ногу. — Это как-то связано с Фолкнером. Он просто каким-то образом снижает температуру вокруг. Его адвокаты вопят об ужасных условиях содержания, но мы ничего не можем поделать.
При его последних словах что-то белое промелькнуло справа от меня. Прутья решетки находились почти на линии моего взгляда, и казалось, что возникшая передо мной рука, прошла сквозь прочную стальную стену.
Длинные белые пальцы ощупывали воздух, шевелясь, подергиваясь, словно они могли не только осязать, но и имели способность слышать и видеть.
А затем раздался голос, напоминающий звук падающих на бумагу металлических опилок.
— Паркер, — произнес он, — ты пришел.
Медленно я приблизился к камере. Ее стены были покрыты влагой. Капли поблескивали в искусственном свете, сверкая тысячами серебристых глазков. От камеры и от человека, стоящего в ней, исходил запах сырости.
Он казался меньше ростом, по сравнению с тем, как его я помнил, длинные седые волосы острижены почти до корней, но в глазах с той же неистовостью горел огонь. Фолкнер остался таким же истощенным: он не прибавил в весе, как происходит с некоторыми заключенными на тюремной еде. Я сразу понял почему.
