А потом одна из местных газетенок разузнала о некой Мирне Читти, над которой надругались, когда она отбывала шестимесячный срок за кражу кошелька. И тут началось расследование. Она и выложила все: как он заглядывал время от времени к ней в камеру, бросал на койку, потом раздавался звук расстегиваемого ремня, а затем наступала боль... Господи, какая ужасная боль! На следующий же день фамилии Лэндрона уже не было в платежной ведомости — уволили, а через неделю он уже получил уведомление об увольнении, но на этом дело не кончилось. На 3 сентября в Комитете по предупреждению правонарушений были запланированы слушания по делу, к тому же пошли слухи, что против Лэндрона и пары других охранников будут выдвинуты обвинения в изнасиловании. В общем, началась заваруха, и Мобли понял, что, если все пойдет таким чередом, ему крышка.
В этой ситуации было очевидно: Мирна Читти никак не должна дать показания в деле об изнасиловании. Он-то знал, что случается с тюремными охранниками, получившими срок: то, что он проделывал с женщинами, вернется ему стократно, а такая перспектива Мобли совсем не улыбалась. Если в суде прозвучат показания Мирны Читти, это фактически будет смертным приговором для Лэндрона, и его приведут в исполнение каким-нибудь черенком лопаты или длинной ручкой швабры. Мирну должны были выпустить 5 сентября — за сотрудничество со следствием ей скостили срок, — так что Лэндрон подкараулит ее, когда она притащит пожитки в свой дерьмовый домишко. А затем они поболтают немного, и, возможно, он напомнит ей, что она потеряла с тех пор, как старина Лэндрон перестал заглядывать к ней в камеру или таскать ее в душ для обыска на предмет контрабанды. Нет уж, рука Мирны Читти не коснется Библии, она не назовет его насильником, не то просто умрет на месте.
Он еще раз глотнул как следует из бутылки и изо всей силы пнул ботинком холмик земли. У Лэндрона Мобли было не так много друзей. Безмерно жадный в пьяном состоянии, он, надо отдать ему должное, и в трезвом виде щедростью не отличался, так что никто не мог подозревать в нем скрытой добродетельности. Уж такой он был — отщепенец, чужак, нелюдим. Его презирали за необразованность, склонность к жестокости, за миазмы его извращенной сексуальности, которые заполняли пространство вокруг него, как вонючий смог. Но особенности его натуры, с другой стороны, привлекали к нему тех, кто признавали в Мобли существо, благодаря которому они могли бы окунуться в мир порока, не утонув в нем целиком, — достаточно было только использовать полную извращенность этой твари как средство удовлетворения своих желаний без видимых последствий.
