Вера Васильевна, проходя мимо нашего стола, сказала:
– Поздравляю. Поздравляю и горжусь.
Потом она разложила на экзаменационном столе билеты, посмотрела на нас и улыбнулась. Она не вызвала нас, а лишь показала рукой, чтобы мы подошли.
– Собственно, экзамен они уже выдержали, – сказала она, повернувшись к представителю гороно.
– Несомненно, – ответил тот.
Я и Витька не спешили брать билеты: зачем рисковать? Мы посмотрели на Веру Васильевну: шутит она или нет? Но Сашка уже схватил билет и, даже не прочитав его, заявил, что готов отвечать. Стоило Сашку похвалить, и он сейчас же терял способность соображать.
Пришлось и нам тянуть билеты.
Это был наш последний экзамен.
В жизни у нас было еще много экзаменов, но сдавали мы их не в школе.
Мы стояли на углу под окнами горкома. Делать нам здесь было больше нечего, но мы все равно стояли. Мы были свободны. Так свободны, что просто не знали, куда себя деть. Мы могли делать все, что взбредет в голову. Но когда можешь делать все, что хочешь, никогда не знаешь, чего хочешь.
В тот день мы решили стать окончательно взрослыми. Твердость этого решения мы подтвердили тем, что вышли из школы на руках: впереди я, за мной Витька и замыкающим Сашка. Витька был против такого способа передвижения.
– Придурки какие-то. Не можем уйти, как все.
– Десять лет уходили, как все, – ответил Сашка. Ходить на руках Сашка не умел, и поэтому его ноги почтительно нес какой-то семиклассник. – Ну? – сказал Сашка, и мы захохотали. Сашка мог сказать что угодно, мог бы вообще ничего не говорить – мы бы все равно хохотали.
Мы стояли лицом друг к другу и пускали дым. По дороге в горком мы вдруг решили, что нам пора закурить. Мы купили коробку «Северной Пальмиры». Одну на троих. Лучше было купить три пачки папирос подешевле. Я это понял позже, когда мне то и дело приходилось лезть в карман за папиросами. Сашка требовал папиросу, как только видел хорошенькую девушку. А хорошенькие девушки на улицах нашего города попадались на каждом шагу. Витька тоже ударился в разгул и не хотел отставать от Сашки. Это меня больше всего злило. Витька заламывал мундштук папиросы – черт его знает, где он это видел, – и принимался его жевать до тех пор, пока папироса не размокала. Тогда он ее выплевывал и требовал новую.
С особым удовольствием мы закурили, когда сидели на диване в Алешином кабинете. Но Алеша, кажется, не обратил на это внимания: он, наверно, думал, что курим мы давно. С досады мы дымили изо всех сил. Алеша читал наши заявления, потом положил их в папку, на которой было написано: «Личные дела комсомольцев, отобранных в военное училище».
