Судья подошла к вешалке, сняла пальто, Павел Иванович поспешил к ней, чтоб помочь. Пожилой заседатель стоял уже одетый, на нем было длиннее синее пальто из хорошего драпа и из такого же драпа кепка. И пальто, и кепка давно вышли из моды, когда-то такие носило начальство, видимо, и пожилой заседатель был из начальства, а теперь на пенсии.
Они шли втроем по опустевшему теперь коридору. У самой лестницы дверь вдруг открылась и из комнаты вышел милиционер, один из тех, что недавно был на суде при Зайчике. Дверь открылась на один только миг, пока милиционер выходил из комнаты, но Павел Иванович увидел в ней Зайчика – тот сидел, наклонив низко голову, и ел батон, держа его, разломанный, в руках. Женщина в сером платке и зеленом пальто сидела напротив Зайчика и, подперев щеку рукой, смотрела, как он ест. Ее черная сумка стояла возле стула на полу.
За столом с двумя тумбами сидел второй милиционер из тех, что был на суде при Зайчике, и водил карандашом по листу бумаги. Его милицейская шапка лежала перед ним на столе.
Все это Павел Иванович увидел в один миг, пока милиционер выходил из комнаты, и внезапная жалость к парню, который ел батон, принесенный ему женщиной, обожгла его грудь.
На улице судья и пожилой заседатель пошли в одну сторону, а Павел Иванович, кивнув им и сказав: «До скорого», повернул в другую. Ему очень хотелось остаться одному, и действительно, как только отошел немного от здания суда, вздохнул с облегчением. Теперь ему не надо было притворяться и делать вид спокойного, беззаботного человека.
Была оттепель, под ногами хлюпал мокрый снег, смешанный с песком, в воздухе висел туман с едкой гарью машин, которые одна за другой бежали по улице, разбрызгивая колесами рыжую жижу. Легковые машины, автобусы, заляпанные снизу грязью, были похожи на коров, зимовавших на грязной подстилке и только что выгнанных из хлева. И Павел Иванович почувствовал себя запачканным, будто недавно вывалялся в грязи и теперь ему никогда не отмыться. Он боялся встретить кого-нибудь из знакомых, потому что тогда надо было бы здороваться, что-то говорить, а у него в голове словно камни лежали.
Время перерыва следовало использовать на обед, но Павел Иванович и думать не мог о еде, хотелось вообще куда-нибудь спрятаться, чтоб остаться совсем одному, чтоб не видеть, не слышать вокруг себя людей, но надо было снова возвращаться в суд, снова садиться в кресло с высокой спинкой.
Возле двери магазина стояла очередь, под ногами у людей, на размятом снегу, ярко горели мандаринные корки. Видимо, люди стояли в очереди за мандаринами, их теперь продавали по всему городу, и Павлу Ивановичу показалось странным, что жизнь идет, как шла, люди живут, как и жили. Он хотел успокоить, убедить себя, что и у него ничего не случилось, никто ведь не знает о Тане и не узнает, если он сам не скажет, но покой не приходил, в груди не становилось легче, веки оставались тяжелыми, и тяжелыми казались ноги, словно он сразу постарел.
