- Для какой своей нужды пристаешь ты, Демин? - жалобно спросил Калинкин, и подобие улыбки сморщило его изуродованную верхнюю губу.
- Лопу-ух. Как не думаешь, так не думаешь, а как подумаешь, так что ты думаешь? - проговорил Демин, преисполненный напускного ликования, и просторной грудью выдохнул воздух. - Сундукам из вашей деревни везет завсегда. Особенно ежели ухи лопухами, - продолжал с издевательской растяжкой слов Демин, радостно следя за изменением облаков в небе. - А у вас лопухастых за каждым плетнем. И полдеревни Калинкиных. Надо же! Куда ни плюнь - все в какого-нибудь Калинкина попадешь. И все коровы Дуньки, а собаки - Шарики. От дуроломы несусветные!..
- Чем же мы тебе не по душе-то? - робко забормотал Калинкин. - Деревня наша маленькая, всего пятнадцать дворов: люди хорошие, работящие. В вашем-то Михайловском парни дерутся, бывало, а у нас в Двориках тихо, гармошка играет, девки поют. Мы - тихие, у нас садов и пасек много. Мы никого не забижали.
- Я тебе и говорю - святой ты дворицкий, будешь сто лет после войны на гармошке наяривать, а потом на небеса вознесешься - и прямо в рай, - сказал Демин, колыхнув смехом грудь, и через минуту позвал скучающим голосом: Калинкин!
- Ну че?
- Оглобля через плечо!
- Опять свое? Что я тебе сделал, Демин?
- А я тебя спрашиваю сурьезным русским языком, Калинкин, на каком основании у вас в колхозе все собаки - Шарики?
Были беззаботно-праздными эти часы июльского дня, который запомнился Владимиру, как жгучий солнечный блеск перед чернотой...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Когда после заката в темно-розовой, вечереющей воде начали задремывать неподвижные пепельные облака, когда потянуло травянистой сыростью, из низины, с наблюдательного пункта позвонил веселый Илья, сказал, что "хватит отсыпаться, приходи чай пить с маком в известный домик под деревьями", - и Владимир, проверив у орудий часовых, перешел по бревенчатому мостику на другой берег ручья, уже погасшего, на ощупь спустился крутым откосом в сад. Здесь потемки дохнули запахом зреющих яблок, сухостью плетней, еще не остуженных прохладой.
Домик был скрыт яблонями, под звездным светом крыша сумеречно отливала в гуще листвы синей жестью, на побеленной стене застыли слабые лапчатые отпечатки теней дикого винограда, в трех шагах от крылечка ртутно поблескивало отполированное старое ведро на жердине "журавля", окруженного темнотой сада, - все было по-деревенски покойно, уютно, с глухим стуком падали в траву переспелые яблоки. Часовой, одурев в одиночестве, придушенным голосом окликнул подле дома: "Стой, кто идет?" - и вышагнул на тропку меж деревьев, причем трескуче разгрыз яблоко, заговорил, обрадованный взбодриться разговором:
