В начале октября погода наконец начала портиться. После трех безоблачных месяцев тепла и солнца ветер и дождь казались невыносимыми. Утром небо было тяжелым и серым, и я вдруг ощутила, что перемена погоды связана с моей жизнью. «Ты должна надеть сапоги и плащ, – сказала я себе, – и в этом наряде (естественно, без шапки – носить шапку у нас в школе считалось смертным грехом), возможно, станешь снова героиней любовной пьесы или некой новой неизвестной драмы.»
Однажды вечером под проливным дождем я отправилась к Вибике. Жила она недалеко, и я шла по мокрой дороге, засунув руки в карманы. Замечательно было чувствовать капли дождя на лице и волосах. Они напоминали слезы земли, которая прощалась с летней любовью. Я думала о кораблях в море – там должно быть бушевал шторм, и сильным мужчинам приходилось бороться со стихией за свою жизнь.
– Ага, – воскликнула Вибике, открывая мне дверь. – Кое-кто уже тут. Мы болтаем в моей комнате.
Здесь была Астрид со своей необъятной косметичкой. Она обалденно подрисовала себе брови – до самых висков. С ней был Прибен, парень из параллельного класса, который за ней ухаживал. Четвертого персонажа я не знала.
– Это Бенни, – представила его Вибике.
– Меня зовут Бент, – добавил он, протягивая руку, – но все зовут меня Бенни.
– Потому что он без ума от Бенни Гудмана, – пояснила Астрид.
– Он тоже играет, только не на кларнете, а на трубе.
– Ты музыкант? – переспросила я.
– Не совсем. Я играю, потому что мне нравится играть, вот и все.
Труба и сейчас была с ним, и он все время ласкал кнопки, будто хотел, чтобы они ни на минуту не утратили тепло и нежность. Движение было нервным и, видимо, бессознательным. Волосы у Бенни были пепельными, прямыми и длинными, глаза – очень глубоко посаженными. Его длинные сильные руки, как мне показалось, должны были принадлежат мужчине старше, хотя ему не могло быть больше восемнадцати. Как только я его увидела, во мне вдруг что-то дрогнуло. Это было предчувствие.
– О чем мы говорили? – спросила Астрид. – Ах да, о принуждении и запретах. Если бы взрослые не заставляли нас делать одно или не запрещали другое, мы бы доставляли им гораздо меньше волнений.
– И как бы ты себя вела, если бы у тебя была семнадцатилетняя дочь? – поинтересовался Прибен. – Неужели ты ни разу не сказала бы ей: «Прекрати. Я тебе это запрещаю.»?
– Наверняка такое желание бы возникало, – согласилась Астрид, – но я бы не стала ставить вопрос именно так. Я бы попыталась показать ей, объяснить, почему того или другого не следует делать.
