Мы опустились на колоду. Нас разделял врубленный в нее топор, и мы не стали его рушить. Я не хотел, чтобы Момич поминал прошлое,- этого сейчас не нужно было! - и спросил первым:
- Ну как ты живешь, дядь Мось?
Он щелчком сбил с моей гимнастерки присохшую грязь и ответил как ударил:
- Да вот так, брат. Тишком, где низко, ползком, где склизко. И по бумагам я Бобров... А ты?
- Я - сам,- сказал я.
- Стало быть, никакого шороху под тобой не было?
- Нет,- сказал я.
- Как же ты... пробился? Сперва-то?
- То лето в Карачеве на базаре прожил, а потом в Брянск попал... в детдом,- сказал я.
- Та-ак. Ну, а зараз, значит, поперек своих ног бегишь? Как говорится, ни козырей, ни мастей не оказалось? А куда же они делись у вас? Хвалились же, будто полны руки! Минск-то, слыхать, ажно вчерась отдали! Без стуку и грюку!
Момич в насмешливый прищур смотрел в сторону колодезя,- на безоружных бойцов, конечно,- и я поправил на себе кобуру пистолета и спросил:
- Все носишь обиду?
- Надо б, да не на кого,- повернулся он ко мне.- Кабы оно не на наших дрожжах то тесто взошло! Ить не германец же с туркой греб нас?
Я заплакал внезапно и несуразно. Момич подождал - дивился, видно, потом сказал, как когда-то в коммуне:
- Ну во-от! Ты чего это!
- А ты не знаешь, да? Не знаешь? - спросил я его обо всем сразу о тетке Егорихе, о нем самом, о Кашаре, о моем вчерашнем болоте, о Минске, но Момич понял все по-своему, короче.
- Ну-к и что? - спросил он в свой черед.- Под ножку на момент и лошадь валят... А на Расеи яства много, коли гостям брюха не жаль! Чего ж кваситься-то? Одним, вишь, днем лето не бывает опознано!
- А я и не квашусь,- сказал я.
Он опять счистил с моей гимнастерки присохшую кляксу ила и хмуро признался, что поприветить нас нечем, хлеб в обрез вышел.
- Нам бы посуду какую под телятину,- неловко попросил я.- И соли нету...
Момич длинно и невидяще посмотрел куда-то сквозь меня и устало сказал:
- Вот как она перекрутилась, жизнь наша с тобой! Насмерть переплелась!..
Он дал нам старое мятое ведро и пригоршню крупной желтой соли-бузы. Уже смеркалось. Момич нас не задерживал, а я его не манил с собой. О своей Ивановне он не сказал мне ни слова и зря: разве мы не вместе схоронили тетку Егориху одиннадцать лет тому назад!..
На третий день пути мы соединились с остатками какой-то артиллерийской части при трех гаубицах и ночью вышли в расположение своих войск. До самого конца нашего отступления я попеременно командовал то взводом, то ротой, то самим собой, потому что бывало всякое - и болота с госпиталями тоже. Войну я закончил майором. Батальон мой стоял в Кенигсберге, когда мне дали отпуск. Два дня я блуждал по лесам юго-восточнее Минска, пока не нашел знакомую поляну. Скита не было. Сгорел... В Мрочках мне сказали, что "бобра" - так звали там Момича - немцы казнили за связь с партизанами аж в сорок третьем. Я вернулся на поляну, но пробыл там недолго,- ну сколько нужно солдату, чтобы проститься с заброшенной могилой? Пять минут? Десять?..
