После того как он съел сардины и вымакал хлебом остатки масла в банке, он принялся за козий сыр и грушу. Груша была такой сочной, что когда он ее чистил, она чуть не выскользнула у него из рук, а сыр был таким плотно сбитым и прилипчивым, что его трудно было резать ножом, и во рту он оказался вдруг таким кисло-горьким и сухим на вкус, что десны у Джонатана так и сжались от неожиданности и на какое-то мгновение у него пропала слюна. Но тут ему на помощь подоспела груша, кусочек сладкой, пропитанной соком груши, и все снова пришло в движение, стало смешиваться, отделяться от нёба и от зубов, заскользило по языку и дальше вниз... и снова кусочек сыра, слегка пугающая реакция, и снова к нему все примиряющая груша, сыр и груша, сыр и груша ? это было так вкусно, что он даже соскреб ножом с бумаги последние остатки сыра и съел уголки сердцевины, которые до этого вырезал из груши.
Некоторое время он, весь умиротворенный, продолжал сидеть на краю кровати и облизывал языком зубы, прежде чем съел остатки хлеба и выпил остатки вина. Затем он сложил в одну кучу пустую консервную банку, обрезки кожуры от груши, оберточную бумагу от сыра, завернул все вместе с хлебными крошками в пакет, отнес его и пустую бутылку в угол за дверью, взял со стула чемодан, поставил стул обратно на свое место в нишу, помыл руки и стал укладываться спать. Он свернул шерстяное одеяло в ногах и накрылся одной простыней. Потом он погасил лампу. Было темным-темно. Даже сверху, где находился прямоугольник форточки, в комнату не проникал ни малейший лучик света; только слабые, насыщенные парами, потоки воздуха и откуда-то совсем издалека звуки. Было очень душно. ?Завтра я покончу с собой?, ? сказал Джонатан. После этого он уснул.
_____
Ночью была гроза. Эта была одна из тех гроз, которые не сразу разряжаются целой серией громовых ударов и всблесков молний, а одна из тех, которые требуют для своих приготовлений много времени и долго сдерживают свою мощь. Два часа она нерешительно жалась по углам неба, нежно сверкала зарницами, тихо ворчала, перекатывалась от одной части города к другой, словно не зная, где ей собраться, расширялась при этом, росла и росла, покрыла наконец тонким свинцовым полотном весь город, выжидала дальше, заряжалась, благодаря своей нерешительности, все большим напряжением, все еще не ударяла... Ничто не шевелилось под этим полотном. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в душной атмосфере, не шевелились ни листик, ни пылинка, город лежал, словно оцепенев, он дрожал от оцепенения, если можно так сказать, он дрожал в давящем напряжении, как будто сам был грозой и ждал момента, чтобы обрушиться на небо.
