– – И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.
– Угу… – ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого– то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.
– Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой – такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать – полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по– своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все – про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.
– Нормально.
– Думаешь?
– Точно. Не переживай.
– Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
– Ну и думай.
– Да пошла бы она!..
– Не думай.
– Не могу. А?
– Наливай.
– Это запросто.
– А как же торговля твоя?
– Да там Верка.
– Наливай.
– Это запросто. Но ты мне скажи – он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
– Нет, – мотнул головой Гурский.
– Точно?
– Отвечаю.
– Ну, давай выпьем.
– Давай. Не робей, Петя, это только начало.
– Чего начало?
– Чего… – Гурский пожал плечами.– Срединного пути.
– Да в гробу я его видел.
– О!.. – Гурский поднял палец. – Что и ценно. Далеко пойдешь.
– Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
– Мы пьем или как?
– Или где?
– Или что?
– Давай?
– Давай.
Они выпили и закусили.
– Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
– Не могу. Мне в Комсомольск надо.
– Зачем?
– Надо.
– Ну, надо так надо. Езжай тогда.
– Не могу. У меня поезд только утром.
– А-а!.. Так ты с вокзала?
– Ага.
– Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
– Не могу.
– Чего это? – нахмурился продавец Петр. – За бабки сомневаешься?
– Нет. Просплю.
– Херня. Вон будильник – раз, Верке щас скажем – два, я – три. Спи, не сомневайся.
– Хорошо, – Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
Александр дернулся и проснулся.
