– Вы позволите? – Петр невольно тоже улыбнулся, отставил кофейную чашку и потянулся за сигаретами.
– Да, конечно. Это я при папе до самого последнего времени старалась не курить, а вообще-то я… Сейчас я пепельницу дам. Может, еще кофе?
– Нет, спасибо.
Ирина сходила на кухню и принесла большую пепельницу.
– Вот. Отец трубки курил, у него их несколько, он их очень любил. Даже после инфаркта, когда врачи ему бросить настоятельно советовали. Он курить стал меньше, но все равно какую-нибудь постоянно с собой носил, просто в руках держал, посасывал пустую, без табака. Поэтому меня и не «насторожило», как вы говорите, а ошарашило просто, что у него в кармане этот муляж.
– Действительно странно. А вы могли бы описать, какой именно трубки дома не хватает? Как она выглядела?
– Конечно. Она… такая, знаете, изогнутая была, старая, не очень большая, ну… вот вы Сталина на портретах видели? Он ее так и называл: «Сталинская». Представляете примерно?
– Ну, так, приблизительно… А муляж этот на нее похож? Можно на него взглянуть, кстати?
– Да вот, пожалуйста. – Ирина встала из-за стола, принесла из кабинета курительную трубку и подала ее Петру. – Очень похожа. Посторонний человек может и не отличить.
– Странно. – Волков рассматривал имитацию, крутя ее в руках, потом вынул мундштук из чубука.
– На первый взгляд это была самая обыкновенная трубка: темно-коричневый полированный деревянный чубук и черный эбонитовый мундштук. Но ни в мундштуке, ни в чубуке (несмотря на высверленное и затонированное черным красителем, имитирующим обугленную внутреннюю поверхность, отверстие, в которое набивается табак) не было дырочки для дыма.
– Очень странно, – повторил он. – И вот эту штуку нашли у него в кармане?
– В том-то и дело! Я же говорила в милиции. Да что толку?
– Хорошо, а что брат ваш обо всем этом говорит? Ему отец на что-нибудь жаловался?
– Виктор говорит, что да. Но… И здесь все очень странно. Понимаете, когда я приехала в этот раз, это недели полторы всего назад было, Виктор со мной встретился. Вообще-то мы не очень дружим, но тут он сразу же приехал, на следующий же день. И настойчиво стал меня уговаривать, чтобы я отца увезла. Что нянчиться, дескать, с ним здесь совершенно некому, что сбрендил он на старости лет совсем от одиночества и что ему то слежка мерещится, то его якобы по телефону запугивают постоянно, и вообще, пора старику в теплые края. И чтобы я его уговорила. Сейчас, мол, одиноких стариков за «хрущевку» убивают, а у него – хоромы. Или он для тебя обуза? Ну что за чушь? Да если бы отец захотел… Но в том-то ведь все и дело! Ну вот, а потом, дня через два, – этот звонок, я рассказывала. Мне и в голову ничего не пришло. А отец молчал.
