- О гвардии я судить не берусь? - ответил Спешнев.
- А в Петербурге? - настаивал Черносвитов.
Спешнев посмотрел на него долгим взглядом и улыбнулся:
- Рафаил Александрович, разве можно назвать общество тайным, если оно явное для всех?
- Понимаю, понимаю, - засмеялся Черносвитов. - Простите за назойливость!
Он поднялся и, сильно хромая, одной ноги у него не было по колено, прошелся по комнате, подошел к шкафу, взял с полки книгу и открыл ее. Достоевский с подозрением наблюдал за ним.
- Интересуетесь? - остановился возле Черносвитова Петрашевский.
- Хотелось бы посмотреть, пока время есть. У Вас, говорят, можно брать с собой?
- Это можно, - разрешил Михаил Васильев.
- А какая цель у ваших собраний?
- Пропаганда социальных идей.
- Идея - хорошо, но надо делать. Ведь есть, видимо, тайное общество?
- Нет никакого общества...
- Меня-то бы мог принять в тайное общество.
- Я враг всяких тайных обществ.
- Но, Михаил Васильевич, действуя таким образом, не принося никакой пользы, можно погибнуть... В числе Ваших знакомых есть человек с теплой душой - Спешнев. Давайте потолкуем. Ум хорошо, а два лучше, может, Вы отстанете от своего взгляда. Пригласите Спешнева в кабинет.
- Хорошо, - согласился Петрашевский. - Проходите! - указал он рукой на дверь своего кабинета.
О чем они там втроем толковали, Достоевский не знал.
- Я дал обещание Петрашевскому прочитать письма, - говорил Достоевский, глядя на Дубельта, - и уже не мог отказаться от него. Петрашевский напомнил мне об этом обещании уже у себя на вечере. Впрочем, он не знал и не мог знать содержания писем. Я прочел, стараясь не выказывать пристрастия ни к Белинскому, ни к Гоголю. При чтении слышны были иногда отрывочные восклицания, иногда смех, смотря по впечатлению. Я был занят чтением и не могу сказать теперь, чьи были восклицания и смех. Сознаюсь, что с чтением письма я поступил неосторожно...
- В собрании у Петрашевского Головинский, говоря об освобождении крестьян, утверждал, что идеей каждого должно быть освобождение этих угнетенных страдальцев, но что правительство не может освободить их - без земель освободить нельзя. Освободив же с землями, должно будет вознаградить помещиков, а на это средства нет. Освободив крестьян без земель или не заплатив за землю помещикам, правительство должно будет поступить революционным образом. Поэтому выход один - бунт. Было это сказано?
- Весь этот разговор слышал. Слова Головинского припоминаю. Он говорил с увлечением, но окончательного вывода, того, где сказано, что освободить нужно бунтом, не припоминаю и утверждаю, что разошлись без всякого разрешения этого вопроса. Все кончилось большим спором... Головинский сознавал возможность внезапного восстания крестьян самих собой, потому что они уже достаточно сознают тяжесть своего положения. Он выражал эту идею как факт, а не как желание свое. Допуская возможность освобождения крестьян, он далек от бунта и от революционного образа действия. Так мне всегда казалось из разговора с Головинским.
