Теперь, значит, дальше. А именно, как Егор оскорбил барина по шее, то вышел у нас с этим пауком натянутый разрыв, и даже у тарантаевских ворот стоял кровный черкес с кинжалом для препятствия входа. Раньше мы, бывало, в усадьбу ходили насчет газет и прочего, а теперь живем в полном лесу, как зебры, и ничего не знаем, какие события на далеком шаре земли, например, в Петербурге.
И так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и масленица, мороз переменный. И на масленице папаша получает из города от Степки внезапное письмо. А как у нас тогда никакой ликвидации грамотности не было и, можно сказать, один читаемый человек Егор, то к нему народу собралась труба - степкино письмо слушать. И пишет Степка, что у них теперь на фабрике беспрекословно известно, что насчет бога - это суеверный факт, а напротив того есть книга Маркс, и что в столице Петербурге произошло одно значительное убийство и потому ждите, в скорости еще и не то будет. А жалованье у нас самое печальное, девять с полтиной в месяц, и я выезжаю к вам лично.
Егор на лавке стоит, прислонен к подоконнику, и руками прибавляет: "А что, кричит, я вам насчет Григория Ефимыча-то говорил? Это все его работа, уж это уж будьте спокойны!"
Хотя в письме насчет убийства неясно и насчет бога в виду предрассудков тоже неполное удостоверение, однако, чуем - это все не зря, и, действительно, ждем. Чего ждем - не знаем, а в роде как бы, извиняюсь, животная собака перед пожаром беспокоится, так и мы. И притом ужасный мороз, тишина, и дятел в лесу тукает. И мы все, как подобный дятел, одно долбим - про Григория Ефимыча.
В течение времени этак происходит день или два и затем смеркается, и тут видим: скачет на черной лошади конная естафета прямо в тарантаевскую усадьбу, а над усадьбой солнце садится - от мороза распухло и все красное. Егор у нас, конечно, главнокомандующий и он говорит: "Это - начинается. Теперь глядите за усадьбой невступно и мне докладайте".
На случай часовых поставили меня да еще одного - горбатый такой у нас был Митька. Сидим в кустах, пальцы духом греем, и притом все слыхать, какое на дворе в усадьбе нервное волнение и собаки, и мы трясемся. Спустя глядим: не говоря худого слова, раскрываются ворота и выскакивают лютые сани, в санях барыня Тарантаева с девчонкой, плачет, а уж из ворот и этот выезжает на черной лошади конный, который на барыню, как на собаку, просто кричит: "Але!" И, значит, санки - в одну сторону, а этот конный - обратно в другую, то есть на нас. Горбатый Митька меня в кусты тянет, а во мне дух зашелся и я - прямо как в виде алкоголя - сам не знаю чего делаю, руками махаю и бегу этому конному наперехват. Он, конечно, остановился и задает мне: "Что случилось?" - и лошадью мне в морду храпит. А я ему безо всяких: "У нас, говорю, ничего, а вот у вас что?" - "Это, говорит, не касается. Але!" Я ему в глаза уперся и с выражением говорю: "А как, говорю, насчет Григория Ефимыча? Это вам касается?" И он мне возражает с известным смехом: "Григорий Ефимыч твой - тю-тю: его, слава богу, давно пристрелили!" - и при этом скачет в направлении.
