— Ва-анечка... Закричу... — шептала Наталья.
Иван любил неожиданно строго и сосредоточенно.
— Кусай руку, — шепнул он. — Не эту, правую...
— Откушу... — предупредила Наталья, и в глазах ее были одновременно счастье и ужас.
— Хрен с ней, — без жалости сказал Иван.
Была ночь, на небе высыпали бесчисленные и огромные индийские звезды, и джунгли окрест наполнились звуками ночной звериной жизни.
Иван с Натальей отдыхали. Она лежала у него на плече и рассказывала женским счастливым шепотом:
— И мужа мне батюшка нашел из наших же, дьячка. Ой мамушки, противный! Щипался!
Иван удивленно покосился.
— Зачем?
— Не знаю. От злости, наверно... Спасибо Григорь Наумычу: когда мимо нашего села красные проходили, пожалел меня, в заместители взял, никому не сказал, что церковного сословия. Так бы и сидела сейчас там... В Индии б не побывала... Тебя б не встретила... Ванечка...
Наталье стало страшно от этой мысли, и она обхватила Ивана, обняла его так, что косточки захрустели. Глаза ее наполнились слезами прошлого страдания и нынешнего счастья. На глазах Ивана тоже выступили слезы, но совсем иного рода, он боролся, не пускал наружу смех, который прямо-таки разбирал его.
— Ты чего, Вань?.. — Наталья забыла о своих слезах, заулыбалась. — Ну чего? — не терпелось ей узнать.
Сдерживаясь из последних сил, Иван сцепил зубы.
— Ну Вань, ну чего? — пытала Наталья.
— Да я все никак не понимал, про чего эта поговорка, — сдавленно объяснил Иван.
— Которая, Вань, которая? — торопила Наталья, ее тоже разбирал внутренний неудержимый смех.
— Кому поп, кому попадья, а кому... по-по-ва дочка, — пропел Иван, и они обнялись, уткнулись друг в дружку, заглушая хохот.
В разных местах спящего лагеря прохаживались часовые, а у палатки Лапиньша стояли двое. Из палатки доносился богатырский храп.
— Эх и дает Казис Янович! — одобрительно улыбнулся один. — А раньше, бывало, стоишь и слушаешь — жив еще или уже помер.
— В здоровом теле — здоровый дух, — объяснил другой, и они разом посмотрели вверх.
В густом ночном воздухе зашелестело что-то, и большая птица, похожая на самого крупного из голубей, витютня, села на вершинку шатровой палатки комкора. Она внимательно посмотрела на часовых и вдруг сказала отчетливо, почти человеческим голосом: “Кук-кук”.
— Птица Гукук! — прошептал один из часовых.
Другой вскинул винтовку, но птица вдруг открыла клюв и исторгла из себя пламя. Небольшое, правда, и как бы не пламя, а голубой округлый свет. После чего снялась и улетела, шурша крыльями о воздух.
