Самоубийцы - мотоциклисты, самоубийцы спешат упиться, от вспышек блицев бледны министры самоубийцы,
самоубийцы, идет всемирная Хиросима, невыносимо,
невыносимо все ждать,
чтоб грянуло,
а главное необъяснимо невыносимо, ну, просто руки разят бензином!
невыносимо
горят на синем твои прощальные апельсины...
Я баба слабая. Я разве слажу? Уж лучше - сразу! Андрей Вознесенский. Не отрекусь. Избранная лирика. Минск, "БелАДИ", 1996.
СТЕКЛОЗАВОД Сидят три девы-стеклодувши с шестами, полыми внутри. Их выдуваемые души горят, как бычьи пузыри.
Душа имеет форму шара, имеет форму самовара. Душа - абстракт. Но в смысле формы она дает любую фору!
Марине бы опохмелиться, но на губах ее горит душа пунцовая, как птица, которая не улетит!
Нинель ушла от моториста. Душа высвобождает грудь, вся в предвкушенье материнства, чтоб накормить или вздохнуть.
Уста Фаины из всех алгебр с трудом две буквы назовут, но с уст ее абстрактный ангел отряхивает изумруд!
Дай дуну в дудку, постараюсь. Дай гостю душу показать. Моя душа не состоялась, из формы вырвалась опять.
В век Скайлэба и Байконура смешна кустарность ремесла. О чем, Марина, ты вздохнула? И красный ландыш родился.
Уходят люди и эпохи, но на прилавках хрусталя стоят их крохотные вздохи по три рубля, по два рубля...
О чем, Марина, ты вздохнула? Не знаю. Тело упорхнуло. Душа, плененная в стекле, стенает на моем столе. Андрей Вознесенский. Не отрекусь. Избранная лирика. Минск, "БелАДИ", 1996.
ОХОТА НА ЗАЙЦА
Ю. Казакову
Травят зайца. Несутся суки. Травля! Травля! Сквозь лай и гам. И оранжевые кожухи апельсинами по снегам.
Травим зайца. Опохмелившись, я, завгар, лейтенант милиции, лица в валенках, в хроме лица, зять Букашкина с пацаном
Газанем!
Газик, чудо индустриализации, наворачивает цепя. Трали-вали! Мы травим зайца. Только, может, травим себя?
Юрка, как ты сейчас в Гренландии? Юрка, в этом что-то неладное, если в ужасе по снегам скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию, ослепленная и зловещая, она нынче вопит: зайчатины! Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева, словно серое сердце леса, тишины.
Он лежал, синеву боков он вздымал, он дышал пока еще, как мучительный глаз,
моргающий, на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой, он возник, и над лесом, над черной речкой резанул человечий крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук или как крик ребенка. Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?! Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
