И ему представилась такая же ночная, взъерошенная весенним ветром вода в Москве-реке. Плывут одинокие льдины. Дворник в тулупе и треухе скалывает лед на набережной. Звонкая капель.
По набережной идут Этьен и Старик. Оба в форме двадцатых годов остроконечные шлемы, шинели с "разговорами". У Старика на петлицах три ромба.
Старик отстает на несколько шагов от Этьена, критически приглядывается к его походке.
- А тебе пора отвыкать от строевой выправки, - говорит Старик строго.
- Стараюсь, Павел Иванович. Не получается.
- Отвыкнешь. И фрак научишься носить. И цилиндр. - Старик остановился. - А вот притворяться в чувствах потруднее.
- Ну и дела, - ухмыльнулся Этьен. - Позавчера - комиссар бронепоезда. Вчера - слушатель академии. Сегодня - летчик. А завтра - коммерсант? Этьен попробовал сменить походку на более свободную. - Ну как?
- Чуть-чуть лучше, - подбодрил Старик и продолжал серьезно: - Ты и завтра останешься летчиком. Летчиком свободного полета! Ты должен будешь видеть дальше всех и немножко раньше, чем увидят другие. И коммерсантом ты станешь не простым. - Старик рассмеялся и хлопнул Этьена по спине. Бальзаковский банкир Нюсинжен - щенок по сравнению с твоим коммерсантом!.. - Старик помолчал и спросил потеплевшим голосом: - Сколько дочке?
- Два года.
- А Наде сказал? Командировка длительная.
- Она согласна.
- Длительная и опасная... Может, еще раз обдумаешь?
- Я обдумал еще семь лет назад. В восемнадцатом. Когда вступал в партию...
Подошел шуцман, подозрительно пригляделся - не собрался ли ночной прохожий топиться? Слишком долго смотрит в воду.
Легкая усмешка мелькнула на лице Этьена, и он пошел дальше.
Навстречу ему, пристукивая деревянной ногой, шел по аллее пожилой солдат в кителе, с крестами и медалями времен Вильгельма.
- Гуте нахт, майн герр.
- Гуте нахт.
"Этот доковыляет до дома, снимет на ночь протез, чтобы культя его отдохнула, - невесело подумал Этьен. - А я и во сне не смею забыть, что я Кертнер".
Едва войдя в сад, он присел на скамью, снял шляпу и подставил лоб теплому ветерку, который доносил дым из печных труб.
В Берлине еще топили; здешний климат - не чета миланскому...
Ему не следовало сегодня пить на банкете, но прослыть неучтивым, стать белой вороной... Не станет же он жаловаться благосклонному к нему "Вильгельму Второму - Гинденбургу" на плохое самочувствие?
Только Тамара и Гри-Гри знают, что с конца зимы у него сильно колет в боку, а во время поездки с секретными материалами из Парижа в Цюрих с ним случился в поездке обморок. Позже он узнал, что во время обморока не выпустил из рук своего чемоданчика. И сегодня "скромный товарищеский ужин" едва не довел его до обморочного состояния - слишком большое нервное напряжение.
