Царевич засмеялся тонким, заливчатым смехом, схватил громадный ковш рейнского и, повалив Гвоздева, стал лить ему вино в нос, в рот, в уши.
По воле царя Гвоздев недавно надел шутовской наряд; прежде он был в почете и славе при дворе; перед ним заискивали, и он ходил не спешным шагом, важно держа голову, подпертую высоким воротником боярского кафтана.
Гвоздев упал на пол, и по его лицу, по седеющей бороде заструилось вино...
Шутовская однорядка татарского покроя из червленого сукна вся вымокла; разноцветные яркие заплаты стали темными, черкесская зеленая шапка с лисьим околышем свалилась и плавала в луже, и бубенцы, пришитые на рукавах и полах, жалобно позванивали. Несчастный старик задыхался; из носа, из ушей - отовсюду текло у него вино. А царь хохотал, за ним хохотал царевич, хохотали все опричники.
Царевич кричал:
- Батюшка, дозволь попотчевать бастрой?
- Валяй бастрой, Ваня, - смеялся царь.
У Гвоздева глаза вылезли, как у рака. Он задыхался.
- Напился теперь, Оська? - спрашивал царь. - Брось, Ваня. Нешто бастра для холопов? Ладно ли тебе было, шутник?
Гвоздев собрался с силами.
- Ладно, государь, только шапка да однорядка очень пьяны: пожалуй, домой не дойдут.
- Подать ему платье новое, шапку - околыш рысий! - крикнул царь. Аль озяб от купания, Оська?
Гвоздев пересилил кашель, стал на колени в привычную шутовскую позу и запел тонким, пронзительным голосом, запел детскую песенку:
Поливай, дождь,
На бабину рожь,
На дедову пшеницу,
На девкин лен.
Поливай ведром...
Дождь, дождь, припусти,
Посильней, поскорей,
Нас, ребят, обогрей.
Наивная песенка, которой ребятишки на радунице окликали дождь при появлении грозовой тучи, странно звучала в душном царском покое, среди грубого пьяного веселья. Царь хлопнул Гвоздева по лбу рукою.
- Завтра получишь и мальвазию, и рейнское, и бастры на дом, да и денег пошлю... дождик-то золотой тебе, небось, любее, дурень?
Царь был в веселом расположении духа, и Федор Басманов с завистливой улыбкой подошел к царю.
- Дозволь, царь-государь, тебя повеселить пляскою... не перепадет ли и мне золотого дождичка? Больно уж у меня телогрея худа...
- Валяй и ты! - махнул рукою царь. - Потешь как знаешь. Да погоди: был тут у меня смиренник, что две недели тому назад в опричнину ко мне записался. Нарядить его в сарафан!
Василий Грязной толкнул брата.
- Слышь, Гриша, государь царь тебя кличет.
Григорий встал. Он был смертельно бледен; глаза блуждали. С тех пор, как две недели назад брат Василий привел его в Неволю, он пил непробудно, день и ночь. В пьяном виде не помнил он, как надевали на него черную рясу и черную скуфейку, не помнил, как ходил с царскими опричниками к заутрене; не помнил даже, как подписывал отречение от всего на свете: от отца-матери, от роду-племени, чтоб стать царским опричником. Он смутно сознавал только, что это отречение, эта новая должность избавляли его от правежа. Отуманенная вином голова перестала соображать, что когда-то, еще недавно, боялся он слова "опричник", что когда-то корил брата, зачем он пошел в Неволю; что ему были противны дикие своевольства царских приспешников, которым не смели прекословить земские.
