…Видите ли, сударь, если с вами должна случиться такая история, то, уж конечно, вы будете что-то предчувствовать. Последние две-три недели господин Франсуа был совсем чудной. Присядет, бывало, к бюро и часами сидит, скрестив руки, и ничего не читает, не пишет. А то как возьмется ходить туда да сюда по комнате или террасе. Прежде он был до того веселый! Издалека было слышно, когда он пускал лошадь в галоп, а как увидит свой дом — давай петь. Жена скорее бежит в буфетную, чтобы завтрак подать ему либо полдник, а он войдет и кричит, что-де с голоду помирает… Переменился он разом. Конечно, он, как и прежде, вникал во все мелочи по хозяйству, но чувствовалось, что он как будто рассеян. Во второй половине дня он не отдыхал, как раньше, не принимал у себя друзей и сам ни к кому не ездил, а брал свою палку и уходил в лес. Вот с такой прогулки он однажды и не вернулся. Я никогда не перестану его оплакивать, сударь. Мой дед был куплен дедом господина Франсуа. Они и плавали вместе, и этот дом помогал строить мой дед. И отец так же верно служил семье, а что до меня, то я всем обязан отцу господина Франсуа. Он велел обучить меня чтению и письму, сказав, что я буду доверенным лицом его сына. Я так никогда и не наловчился ни бегло читать, ни писать без ошибок, но уж зато мой хозяин мог полностью мне доверять. Я сейчас себя поедом ем, что не следил за ним так, как надо. Говорят, убил его беглый негр, чтоб отомстить всем хозяевам. И однако, сударь, никто не сделал своим рабам столько доброго, как господин Франсуа. В нашем поместье сроду ни темницы не было, ни цепей, ни бича. Нас хорошо кормили — маис, маниока были у нас порою даже в избытке, так что мы охотно делились с соседями. Если он кем бывал недоволен, то вызывал провинившегося к себе и по-хорошему разговаривал с ним. Он говорил, что, мол, ты же ведь не животное, ты — человек, и за это вот слово, сударь, мы бы дали себя за него убить. А умер-то он…
Позднее, как и предлагал Рантанплан, мы с ним отправились в путь. Сев на лошадь — на лошадь Франсуа, я объехал ту часть поместья, что лежит перед домом и простирается до самого моря. Любопытно, что дорога на Маэбур проходит по моим землям и пересекает аллею, которая ведет к морю и продолжается за шоссе, окаймленная все теми же кокосовыми пальмами и миробаланами. Она упирается в очень красивый пляж. Владения господина Букара, вклиниваясь в мои земли, тянутся до Голубого залива. От первой этой поездки в моей памяти не сохранилось никакого определенного впечатления. Границы еще ничего для меня не значили. Только гораздо позже я приучился останавливаться у межевых столбиков. И когда я беру в руки акт о концессии 1735 года и читаю: «Примыкая с одной стороны к Креольской горе, с другой — к берегу моря за вычетом полосы в пятьдесят шагов, принадлежащей Вест-Индской компании, с третьей стороны — проходя вдоль концессии Шарля Пьера Иссека, к зловонному лесу, а с четвертой — к владениям вышеупомянутого Ниссана, если идти вдоль сухого овражка к лесной яблоне», — когда я это теперь читаю, мне не трудно уже представить себе поместье таким, каким оно было в те давние времена, хотя с тех пор оно и расширилось в направлении Бо-Валлона, бывшей Равнины Голландцев, за счет присоединения концессии Шарля Пьера Иссека.
