Вероятно, здесь можно проследить параллель с придворной портретной живописью «старых времен» в Западной Европе. Когда мы, например, любуемся героическим портретом кисти Веласкеса, изображающим Филиппа IV Испанского, мы знаем, что монарх имел множество недостатков, и художник придал ему куда более смелый и выразительный вид, чем когда-либо был у Филиппа в реальной жизни. Но эта явная «неправда» не мешает нам ценить картину Веласкеса как произведение искусства. Поэтому наше впечатление скорее относится к манере восприятия самого жанра хвалебной поэзии; конечно, стихи и оды были полны преувеличенной лести, но это не умаляет мастерства их авторов, не лишает поэтов воображения и оригинальности, а созданные ими образы — яркости и сочности. Европейский монарх заявлял о своей доблести и законности с героического портрета, который широко обсуждали, с которого могли делать копии и широко распространявшиеся репродукции. Так и представители династии Аббасидов пытались использовать господствующую в их дни форму искусства в целях поддержания и укрепления своей репутации.
Поэзия также была способом распространения идеи законности. Поэты поднимали вопрос о том, что достижения предков их покровителя и его собственные добродетели и таланты являются знаком божьим и подтверждают обязательность уважения к властителю со стороны соплеменников. Вероятно, громче всего покровитель заявлял о своем праве числиться в элите, именно поддерживая традицию хвалебной поэзии, которая уходила корнями в доисламское прошлое; поддержка восхваляющих их поэтов была свойственна только членам элиты, другие люди, вне очерченного круга, не могли делать этого. Чтобы поэты превозносил и вас, сколь бы ни были при этом меркантильными их мотивы, требовалось доказать ваше право считаться членом элиты — хасси.
Стихи читались публично, при большом скоплении людей, как правило — самим поэтом, который старался произвести впечатление на слушателей и завоевать приз. Для того, чтобы удержать внимание публики, требовались смелость, обаяние и быстрый ум; двор Аббасидов не был местом для краснеющих юнцов. Иногда необходимость выступления перед большой аудиторией могла вселять ужас. Некоторые опасности, таившиеся в публичных представлениях, проглядывают в описании, сделанном участником одного такого мероприятия во времена Махди, поэтом Ашджой ас-Сулами. Халиф позволил публике войти в его присутствии; люди вошли, и он разрешил им сесть. Так гости и сделали — вероятно, сев на ковер и скрестив нош, а халиф возвышался кад ними на троне. Случилось, что поэт Башшар ибн Бурд сидел возле Ашджи. Халиф сидел молча, молчание соблюдала и публика: все ждали, чтобы кто-нибудь разбил лед безмолвия. Затем Башшар услышал чей-то голос и спросил Ашджу: «Кто это?» Ашджа ответил, что это Абу’ль-Атахия.
