Семинарное начальство настоящую, а не даденную волю пуще всего подстерегало.
Однажды перед учениками, выстроенными в актовом зале по случаю прочтения постановления «Об общих мерах к охранению доброй нравственности», ректор Иероним Лаговский — седовласый, сухой, в монашеском клобуке (он любил производить впечатление аскета), среди прочего изрек: «Для меня выше бездарный воспитанник, нежели даровитый, но непокорный».
Что ж, проводили реформы те же, кто прежде порол, запрещал и душил ортодоксией.
Однако Дмитрию учиться нравилось. Особенно после бурсы. Первые четыре класса теперь определили как общеобразовательные, Священному Писанию отводили всего два часа в неделю. Поэтому он с жадностью слушал уроки по медицине, математике, философии, литературе. Но древние языки, древняя история и литература его, как и прочих, отвращали. «Мертвичина» — других слов об этих предметах было не услышать. А между тем они превосходно тренировали память, ставили слух на благозвучие, давали сведения, без которых литература минувшего, отечественная и зарубежная, впоследствии воспринималась бы затрудненно и ограниченно.
А в стороне ожидали и другие соблазны, пресекаемые строгим начальством, а главное — губительные для молодежи. Обманчивый ветер вольностей, новомодный шик протеста внес в ее среду немалую расхристанность и распущенность. Новичкам особенно захотелось избавиться от всего провинциального, захолустного, стать взрослыми и самостоятельными, как старые семинаристы, забросить подальше форменные фуражки с черными околышками, растрепать чубы. В одном документе Пермской гимназии даже специально отмечалось: «Внешним выражением самоволия семинаристов служила привычка к одежде нараспашку, красной рубашке с поясом и т. п.».
И пьянство — болезнь разночинства — загуляло по семинарским квартирам.
Не раз на Верхотурскую Николай Тимофеевич приносил кулек с водкой и дешевой закуской. Мите нравился веселый галдеж при свечах, закрытых ставеньках, когда разгоряченная компания пускалась в такие разговоры, от которых пуще кружилась голова, хотелось каких-то необыкновенных действий, перемещений, желаний. Иногда, выпив все подручное, валили в ближайший трактир, где гульба шла за полночь. По утрам головы трещали, на уроках сидели словно ватные и оглохшие, не различая голоса преподавателя.
В очерке «Худородные» и в рассказе «Чудные дела рыцаря печального образа», написанном в семинарскую пору (авторство Мамина предположительно), даются натуралистические картинки пьяного разгула, нравственного падения, охватившей слепой страсти к разрушениям. «Пили один на один, пили по двое, пили по трое, пили компаниями по десять — пятнадцать человек. Пили утром, пили вечером, пили днем, пили ночью. Словом, все шло в каком-то чаду».
