сразу скисает. В Марселе, поехал он дальше, он пошел учиться, чтобы получить степень бакалавра, но нужно было работать, и в итоге он бросил. Диплома так и не получил. Потом перебрался в Париж, там тоже работал в булочной, вечные булочные, потом в ресторане, потом еще в одном, и еще, и наконец ему надоело вкалывать на других. Познакомился в Париже с тунисскими евреями, им нужен был человек, чтобы готовил тунисскую еду… но кошерную. А откуда он знает, какая еда кошерная? Да уж знает. Да, но откуда? Знает, и все –
оке? Тут он вдруг расхохотался. Это он чего смеется? «Да потому что ты спросил, занимались ли мы с женой анальным сексом».
Я уверен, что не знаю ни одного адвоката?
Я покаянно кивнул.
– И что ты за еврей!
Досадовал он совершенно обоснованно. Я провел в Гарварде четыре года и не завел никаких знакомств в профессиональном мире. У меня не было даже собственного врача, если не считать того, с которым я регулярно встречался в гарвардском медпункте, когда вдруг решал, что умираю от гонореи, и нуждался в заверениях, что ничего подобного. Зубного своего и то не было. А психиатра и подавно.
– Психиатра-то я тебе найду хоть с закрытыми глазами.
Все женщины, с которыми он познакомился в Кембридже, ходили к психиатру как минимум раз в неделю.
– Толку с тебя ноль, – заявил он. А потом, сменив тему, осведомился: – И как там твоя работа?
– Работа? – Я посмотрел на него, улыбнулся и произнес: – Лучше не спрашивай. Скажем так: год спустя меня здесь, скорее всего, уже не будет.
Я поймал себя на том, что уже начал скучать по кафе «Алжир».
– Значит, для тебя тоже l’enfer.
– L’enfer.
В этот миг я впервые понял, каким ужасом, видимо, был для моих родителей последний год жизни в Египте. Ждали высылки, надеялись, что пронесет. Ждали, что конфискуют все их имущество, ждали, что в дверь позвонят со страшными новостями, ждали, что их арестуют по ложному доносу, – ждали, ждали.
Через несколько дней вечером я пришел в «Алжир» позже обычного после лекции и ужина. Я немного выпил, голова не работала. Хотелось общества. Он был на месте, выглядел угрюмее обычного, сидел один, курил, даже не читал вчерашнюю газету. Бросив взгляд на счет у него под блюдцем, я выяснил, что он уже выпил четыре cinquante-quatres. Настроение у него было вздрюченное, сварливое, задиристое – собирающаяся гроза, которая рыскает взглядом в поисках громоотвода, – в противном случае придется обрушить свой гнев на десять-пятнадцать земных обитателей, занятых своими делами в кафе «Алжир». Сегодня, объяснил он, будет опять возить в ночную смену.
