Впрочем, была и другая причина, почему он считал, что не стоит с ней крутить дальше.
– Слишком быстро у меня все выгорает, – сказал он мне, и действительно: то, к чему он прикасался, долго не жило.
После секса она захотела сделать с него набросок. Ни в коем случае, отказал он. А почему? – спросил я. «Во, погляди». И как Харпо Маркс достает из-под плаща дымящуюся чашку кофе, он вытащил листок плотной голубой бумаги, сложенный в четыре раза. Развернул, хлопнул на стол и, чтобы придержать, поставил влажное блюдце на один край.
– Это я? – спросил он – в голосе так и булькает ярость. – Вот это я?
Она набросала пастелью его лицо и голые плечи.
– Да, ты, – ответил я. Сделано было весьма мастеровито. – Замечательная вещица, экспрессивная.
– Дерьмо это. Родители чертову кучу денег вбухали в ее образование, а она в свои тридцать только и способна, что никнуть первого встречного араба из занюханного кафе, а потом попросить его посидеть неподвижно, хотя он умирает как спать хочет – и все ради этого? Вот этого?
Он выхватил листок из-под блюдца, попросил Зейнаб подойти сию же минуту и показал ей. Вот этого?
Зейнаб вышла из кухни и вытирая передником руки на ходу, кинулась к нашему столику.
– Чего?
– Вот этого, – повторил он.
– Поглядим. – Она поднесла рисунок к глазам, издала довольный горловой щелчок, а потом и глазом не моргнув поцеловала картинку.
– Tu es beau, – произнесла она нараспев, – tu es vraiment beau, ты просто настоящий красавец.
– Ну и оставь себе. Ты и без того совсем чокнулась.
– Оставлю, уж поверь. Сделай одно одолжение.
– Какое?
– Поставь на нем сегодняшнюю дату. У меня руки мокрые.
Он вытащил из одного из многочисленных карманов своей куртки карандаш, сверху туго обмотанный резиновым колечком – получился такой шарик поверх резинки.
– Зачем тебе резиновое колечко на карандаше? – поинтересовалась она.
– Затем, что, если мне понадобится резиновое колечко, я знаю, где его искать. Что еще тебя интересует?
Он держал карандаш так, как держал бы десятилетний мальчик: пальцы почти касались грифеля. Тупой кончик говорил о том, что затачивали карандаш в последний раз не точилкой, а лезвием. Я опознал неровные зарубки рядом с грифелем, там, где снимали стружку. Эта картина тут же вернула меня в детство, когда я в классе не мог найти точилку и не хотел, чтобы учитель заметил, что я ее потерял. Достаешь перочинный ножик – у нас у всех были перочинные ножики – и в полном молчании под партой обтачиваешь кончик карандаша, пока, точно молодой зуб, пробивающийся из пустоты под десной, не обнажится новый грифель. Возня с ножом придавала этакой бесшабашности: ты становился матросом, который кортиком обтачивает кусок просоленной древесины, потому что именно так он коротает время, когда больше заняться нечем, потому что настоящие мужчины никогда не сидят сложа руки.
