Он рассмеялся. Зейнаб, которая за стойкой раскладывала бутербродики на большом блюде, – и та прыснула, услышав его историю.
– Вы, мужики, свиньи, – сказала она. – Для тебя, Калаж, нет ничего святого. И ты хочешь, чтобы я считала себя твоей сестренкой?
Не обращая на нее внимания, он спросил, как прошел мой вечер. Я рассказал про девушку из сорок второй квартиры, как мы стояли голышом на террасе и смотрели на весь Кембридж, скрытый во тьме. Он тут же прозвал ее la quarante-deux, Сорок Вторая.
– Ее зовут Линда, – поведал я.
Ему больше нравилось la quarante-deux.
– Нас, наверное, соседи слышали, особенно та, что живет за стенкой.
– Тем лучше.
Спросил, повторили ли мы на террасе. Я не знал, как ответить, чтобы не выложить всю подноготную.
– Скажем так: мы там начали, – сказал я.
– И ты тоже свинья, – послышался комментарий Зейнаб.
– Кто тебя просил подслушивать? Это мужской разговор.
– Я бы вас, мужиков, такому могла научить… – отозвалась она из кухни.
Калаж любил вдаваться в подробности, поэтому про его ночь я узнал все. Она жила в Уотертауне, но по вечерам любила приезжать в Кембридж. Широкая ухмылка, в смысле: мы-то знаем зачем. Работала в отделе искусства университетской библиотеки, дома красивые картины, живет одна, даже без животных. В постели уходит в отрыв, безбашенный секс. Однако, если подумать, механический секс. Страсть с крепко зажмуренными глазами. Именно поэтому больше он ее видеть не хочет. Одной ночи довольно. Да что с ней не так? – осведомился я. Не в моем духе, ответил он. С ней всяко хватило бы ночей четырех максимум, потом она начала бы просить сперва того, потом сего, потом стала бы пенять, чего это он не делает вот этого, дулась бы еще сильнее: а почему не это?.. Знал он эту песню от начала до конца. Называется «семейственность». Такие женщины вечно в депрессии, потом и вас вгоняют в депрессию и, доведя до настоящей глубокой депрессии, вас же в этом и обвиняют, теряют к вам интерес, ищут нового кандидата на депрессию. Как всегда, сильнее всего он боялся, что, слишком сильно сблизившись с таким человеком, он в итоге в самый глухой ночной час сковырнет и погубит свое ремесленно-домодельное «я» и заместит его эрзац-двойником массового производства. Его это страшно пугало, потому что другой его страх состоял в том, что он может полюбить это состояние эрзаца или, хуже того, позабыть, что когда-то был другим. Даже его месье Зеб превратится в эрзац – и куда ему тогда податься?
