— Что говорит, что? Ну?!.
— А ты не «нукай», кто ж успеет все пересказать?
Донеслось: «Да здравствует социалистическая революция!»
И вот он на броневике, в свете прожекторов, над головами стоящих.
Алексеев впился взглядом: невысок, коренаст, темное демисезонное пальто, темный костюм, белый воротничок, галстук…
Ленин начал говорить:
— Товарищи!..
Ах, как хорошо он сказал это слово «товарищи» — радостно, с любовью, честно. Какие простые и какие верные мысли!.. И этот резкий выброс правой руки вперед, словно он раскидывает ею свои искрометные мысли.
Алексеев смотрел и слушал зачарованно, и когда раздался уже знакомый призыв «Да здравствует социалистическая революция!», закричал восторженно:
— Да здравствует Ленин!
Тысячеголосый возглас этот, крики «ура» неслись со всех сторон, перекатывались из конца в конец площади. Народ ликовал.
Броневик двинулся — и вся площадь широкой рекой потекла за ним. Алексеев продрался поближе к броневику, и всякий раз, когда Ленин становился на подножку, любы сказать речь, он слушал его и понимал, что сегодня случилось что-то самое главное в его жизни. Что?..
II там, у особняка Кшесинской, уже глубокой ночью он снова и снова слушал Ленина, запоминал его слова и образ, и чувство просветленности, какое бывало у него только в Новый год, не покидало.
Возвращались домой на рассвете, усталые, оглушенные и счастливые.
— Что ты видел там, у Финляндского, Василь? — спросил Иван Тютиков.
— Я видел море голов…
— А Ленина?
— И Ленина. Но это море мне сказало больше, чем вся моя жизнь до сего дня. Вот так надо жить, Ваня, вот так надо думать, чтобы люди океаном тебя окружали… Понимаешь, он, Ленин — один, как капля, но океан тянется к нему, потому что без этой «капли» нет океана…
— Мудрено, Василек, что-то… А что ты слышал?
— То же, что и ты. А еще я слышал гул, как ледоход… Как весной на Неве — грохот, как из пушек палят, и ожидание весны. Грозно и торжественно… Приехал Ленин — и словно солнце из-за туч. Речь правдой дышит, как и сам он. Хочешь, стихи прочитаю?
— Уже написал? Вот даешь!..
— Еще не написал, сейчас сочиню…
Алексеев остановился, закрыл глаза и сказал, обращаясь к Тютикову, экспромтом, залпом то, что завтра отдаст в газету и что вскоре будет напечатано.
Утри слезу, мой лучший друг,
И верь, мучительный недуг
К нам не вернется никогда —
Мы — дети вольного труда…
Рабов последний тяжкий стон
В свободной песне потонул…
Ты слышишь гул? Весенний гул…
Он нас с тобой к борьбе зовет,
