Возвращаясь к особенностям арсеньевского стиля, скажем о том, что при всей сдержанности и строгости Владимир Арсеньев отнюдь не бесстрастен. Это не сухой наблюдатель, а лирик: «…У облаков, столпившихся на западе, края светились так, точно они были из расплавленного металла…»; «Я смотрел, как очарованный. Выше всех были орлы…»; «Я… стал любоваться природой»; «Так и казалось, что вот-вот откуда-нибудь из-за пня выглянет маленький эльф в красном колпаке, с седою бородою и с киркою в руках»; «Каким затерявшимся кажется человек среди этих скалистых гор, лишённых растительности!»; «Угасающий день нагоняет на душу чувство жуткое и тоскливое»; «На гладком льду иней осел розетками. Лучи солнца играли в них, и от этого казалось, будто по реке рассыпаны бриллианты»… Таких фрагментов множество («Всё, что написал В. К. Арсеньев, – это поэма», – говорил лирик Арсений Несмелов). А потом – опять километры латыни и терминов, как будто Арсеньев спохватывается: он – не поэт на прогулке, а командир отряда солдат. Поэтому книги его напоминают гибрид поэтического сборника с учебником.
Владимир Арсеньев был по-настоящему интеллигентным человеком. Однажды китайцы в тайге даже приняли его за писаря, а начальником сочли хорунжего Анофриева, который «постоянно кричал на них, ругался и гнал из чистой половины в помещение для рабочих». Самого Арсеньева кричащим и ругающимся представить сложно. На отдыхе он читает стрелкам сказки Пушкина и «страшные повести» Гоголя. Празднует с ними Рождество, для чего специально захватил в тайгу хлопушки и золочёные орехи…
Владимир Арсеньев писал на стыке художественной прозы и документалистики, науки и литературы. В этом – и сила его, и слабость. Были прозаики мощнее, были сильнее учёные. Уникальность Арсеньева – в синтезе изящной словесности, документа и личного опыта. Можно сказать, что Арсеньев – это жанр. Проницательный Михаил Пришвин назвал Арсеньева «первобытным литератором», а его прозу – «реликтом», потому что «её движение есть движение самой природы».
Интереснейший вопрос – степень беллетризации в книгах Владимира Арсеньева. Порой их считают минимально обработанным полевым дневником, но это далеко не так. Арсеньев осознанно преодолевал документ, взлетая к вершинам художественной философской прозы. Оставаясь безукоризненно точным в описаниях, он понимал: литературное произведение строится по своим, особым законам. Взять хотя бы образ Дерсу Узала. Реальный Дэрчу, как показывает филолог Алексей Валерьевич Коровашко в книге «По следам Дерсу Узала», серьёзно отличался от своего литературного двойника. Последний – образ собирательный, более того: в нём есть многое от автора. Это безошибочно угадал тот же Пришвин: «В Арсеньеве было больше Дерсу, чем в диком гольде».
