— Спасибо, большое спасибо. Но мы должны повторить номер снова. Мне кажется, что я опоздала со вступлением… И можно ли что-то сделать со светом? Я ничего не вижу…
— Свет, пожалуйста! — послышались голоса технических специалистов. — Где светотехник?
— Но главное — не оставьте меня в кромешной темноте, пожалуйста, — пошутила Эдит, когда услышала торопливые шаги за сценой.
Из оркестровой ямы послышался дружный смех.
— Ладно, светотехник пусть делает свою работу, а мы будем делать свою, — сказала она музыкантам. — Пожалуйста, все с самого начала!
Через мгновение зазвучали первые ноты аккордеона.
Она сосредоточенно считала такты, пока не пришло время вступать. Этот шансон они репетировали несколько раз. Эдит требовала от своего голоса невозможного, но как бы она ни увлекалась, она не забывала о технике пения, которой когда-то занималась с Раймоном Ассо. Потом она спела «Мой легионер» — песню, которую с полным правом считала своей, хотя ее исполняла и Мари Дюба. Эдит пела так выразительно, искренне и естественно, что невозможно было не сопереживать героям ее песен, страдающим от потерь, одиночества и несчастной любви.
Она давно не получала вестей от Раймона, равно как и от Мишеля Эмера и композитора Норберта Гланцберга, немецкого еврея, которому Андре когда-то помогла скрыться от нацистских преследователей. Хорошо знакомые мелодии пробуждали в Эдит воспоминания о старых друзьях. Она вспомнила, что в свое время покинула Раймона ради Поля Мёриса[32], который тоже был призван в армию в начале войны и в отличие от многих других сумел каким-то образом вскоре вернуться домой. С Полем Эдит вела совершенно буржуазный образ жизни, пока не ушла и от него, встретив Анри Конте.
Даже если она снова переспит с Анри, совсем не факт, что она сможет долго жить с ним. Анри был действительно милым и, вероятно, заслуживал ее привязанности, но она была не из тех женщин, которые согласны делить мужчину с соперницей. Если он окончательно не расстанется со своей женой Дорис, их общение скоро прервется. В глубине души Эдит давно знала, что он никогда не будет принадлежать ей целиком. Все это пронеслось у нее в голове, когда она пела о любви и боли. Она сама ощущала эту страсть и всепоглощающую печаль. Она хотела, чтобы строки ее песен оживали для каждой аудитории. И ей удавалось это снова и снова, потому что чувства, о которых она пела, были важной частью ее собственной жизни.
Репетиция затягивалась.
