– Поспешайте, поспешайте стрелять! Они везут пушку и ставят в ворота!
Тучков махнул гренадерам рукой, чтоб отходили, подвинул орудия вперед еще на десять шагов, велел зарядить единорог картечью, а пушку ядром. Канониры выполняли все действия быстро, четко, слаженно, и всё равно в груди Тучкова стучалось нетерпение: ну, давайте же, ну, скорее! Выстрелом ворота разнесло в мелкие куски, орудие поляков было подбито. Теперь пушки ввезли под длинный свод ворот, можно было стрелять вдоль улицы. Справа, у самого входа, – греко-российский монастырь; если занять его, да еще подводя подкрепления через открытые ворота, можно было бы начать переговоры о сдаче Вильны – и с куда бóльшим успехом, чем вчера! Кто это там показался, отряд? Прямой наводкой! Пли! Ну вот, теперь чисто, идите же, займите монастырь! Но гренадеры, завидев неприятеля, сразу стреляли и возвращались под свод перезаряжать ружья. Где же Миллер? Надо сказать ему, от него больше толку.
Сзади барабанщик забил сбор: Миллер строил полк в колонну. Прибежал ординарец от него, выпалил, запыхавшись: полковник Деев убит, не дойдя до Заречных ворот, его колонна понесла большие потери и отступила; теперь поляки бросят все силы сюда, надо уходить. Как?.. Но расспросам помешала ружейная пальба: оставленный Миллером монастырь снова заняли поляки, да и с самих ворот, из каплицы, в которую можно было попасть по крытой галерее из монастыря Святой Терезы, теперь стреляли. Переместив орудия обратно к стене, Тучков вынул из-под них клинья, чтобы увеличить угол стрельбы, и велел стрелять в каплицу. Выпущенное ядро разбило угол часовни; оттуда донесся вой и проклятия. Капитан понял, что случайно попал в чудотворную икону Богоматери Остробрамской, и похолодел.
Передки орудий пришлось бросить в переулке и везти пушки за хобот лафета. Лошадь Тучкова была ранена – уже третья за сегодняшний день, он шел пешком. На улице валялись сбитые с голов черные каски, брошенные ружья, мертвые тела, которые никак нельзя было забрать с собой, но приходилось объезжать. Единорог отступил благополучно, а под пушкой сломался отвозной крюк. Отдать ее неприятелю было против правил. Прижавшись спиной к каменному дому, Тучков лихорадочно соображал, как спасти орудие. В висках стучало, к горлу подступала тошнота. Уже два часа пополудни, а у него с утра маковой росинки во рту не было. Сергей Алексеевич снял каску и вытер платком мокрые от пота лоб, волосы и шею, облизал языком пересохшие, соленые губы. Рядом тяжело дышал бомбардир; Тучков смотрел, как он рвет рукой крючки тесного ворота, и тут его озарило.
