Простояв в Лиде пять дней, русские ушли оттуда, захватив с собой обоз; в обозе ехал Крушевский на положении пленного: кто-то донес, что он состоял в порядковой комиссии.
На переезд в Липнишки, до которых было двадцать семь верст, ушел почти целый день: после щедрых июльских ливней дороги развезло, речушки разлились и вброд их было уже не перейти, приходилось искать мост. После полудня, в самую жару, сделали привал, чтобы дать отдых лошадям, которых донимали оводы и слепни. В деревню прибыли уже к вечеру, когда солнце в нерешительности зависло над горизонтом, не зная, то ли ему скрыться, то ли посмотреть, что ещё сегодня будет. Люди с любопытством выглядывали в окна, но выйти к плетням не решались.
Фурманка, на которой сидел Крушевский, остановилась возле господского дома, прежде принадлежавшего Сапегам и Беганьским. Ректор слез с нее и наконец-то размял затекшие ноги. В комнатах было жарко и душно; жужжали мухи. Ожидая допроса, Крушевский вспотел и то и дело вытирал лицо и шею намокшим носовым платком. Прошло с полчаса, прежде чем двери раскрылись и оттуда вышел человек, показавшийся ему знакомым. Отец Флориан, несомненно, видел его прежде, но где? Когда? Он никак не мог припомнить.
Генерал-поручик Кнорринг занимал комнату с окнами на восток. Здесь уже царил полумрак, зато было прохладно; легкие белые занавеси на раскрытых окнах колыхались от ветерка. Кноррингу было лет пятьдесят, его волосы поседели (парика он не носил), уже наметившийся двойной подбородок упирался в черный галстук. Высоколобый, белобрысый немец, он вперил в Крушевского испытующий взгляд светло-серых глаз и спросил, понимает ли тот по-немецки. Крушевский ответил по-польски, что нет, и предложил латынь, на что Кнорринг учтиво ответил: «Non intellego». Послали за переводчиком, которым оказался некий шляхтич из Несвижа. На все вопросы, не касающиеся его лично, ректор отвечал «не знаю», ссылаясь на то, что он лицо гражданское и духовное, в военных вопросах не разбирается. Допрос продолжался недолго, поскольку Кнорринг, видимо, тоже утомился за сегодняшний день. Покончив с Крушевским, он сказал еще что-то переводчику, и отец Флориан уловил фамилию – Якубовский.
Словно вспышка озарила закоулки его памяти, вызвав на свет лицо человека, мельком увиденного в дверях, но в другой обстановке и одежде. Якубовский! Он прибыл в Лиду ещё в марте, вместе с женой, и объявил себя погорельцем, имение которого сожгли взбунтовавшиеся крестьяне. После восстания в Вильне одним из первых принес присягу и выразил желание послужить Отчизне, как истинный патриот; ему подыскали какую-то должность, но отец Флориан с ним больше не встречался. Так значит, он был московским шпиком… И этот шляхтич тоже служит москалям… Ubi bene, ibi patria
