* * *
Около часу ночи окрестности Рековицы огласились хаотической стрельбой из винтовок и автоматов. У поручика Черкезова, проверявшего посты за селом, захолонуло сердце. Слева, в поле, где гремели выстрелы, жандармские части расставили засады — не иначе, как на одну из них нарвались в потемках партизаны. Стрельба усилилась, послышались тупые разрывы гранат, а затем в общий концерт включились и солидные пулеметные очереди. Поручик вышел из оцепенения и нервно закричал:
— Колев!
Низенький молодцеватый унтер-офицер ловко щелкнул каблуками.
— Поди узнай, что там за стрельба! — коротко приказал поручик. — Проверь и доложи мне!
Унтер снова щелкнул каблуками и повернулся, чтобы идти. Но его тут же остановил неестественно сиплый голос поручика.
— Отставить! Я сам пойду!..
Как только Черкезов углубился в черноту кукурузных полей, худое желтое лицо его исказилось, щеки странно задергались. Он даже не пытался унять свой страх — стуча зубами, как в лихорадке, с трудом переставляя непослушные ноги, он машинально шел вперед. На какое-то мгновение Черкезов весь отдался этому чувству — он умышленно не боролся с собой, чтобы потом усилием воли разом взять себя в руки. Откуда брался в нем этот страх — Черкезов и сам не знал. Перед собой он не стыдился этой трусливости, но пуще всего боялся, как бы другие его не раскусили. Поэтому приступы животного страха всегда сменялись у него приступами самой необузданной жестокости. За этой жестокостью поручик инстинктивно прятал свой страх, ею старался выделиться среди товарищей, чтобы заработать свой хлеб — доверие тех, от кого зависело его продвижение по службе. И если имя его произносили с трепетом по всей околии, то причиной тому были не его способности командира — Черкезов это трезво сознавал — а его страшная слава неумолимого и бессердечного человека, фанатически преданного власти.
Впереди снова загрохотало, и поручик увидел над полями синеватые вспышки взрывов. Сердце бешено застучало у него в груди, но он крепко сжал зубы. Хватит! Ногти, судорожно впившиеся в ладони, оставили лиловатые следы. Хватит, в конце концов! Шаг его постепенно стал тверже, лицо окаменело. Немало нервов и напряжения стоила ему эта маска, но он знал: теперь уже ничто не в состоянии вывести его из равновесия. Он может говорить и делать, что угодно. Только не улыбаться! Над ним несколько раз зловеще просвистели пули, но он только чуть пригнул голову и продолжал идти.
