Отчаянный крик тети:
— Да мы ж! мы ж ничего! племянничек, да скажи хоть ты им…
И рык одного из тех, что у дверей:
— Маал-чать! Успеешь еще покаяться!
Старшой же, не слушая, распахнул пухлую записную книжку, набросал несколько строк, вырвал листок и вручил старухе. Поглядел на лежащего в глубоком обмороке дядю Йожефа, пожал плечами, выписал еще одну квитанцию и передал ее также тете Мари.
Та, подвывая, приняла. Под неотступным взором розово-голубого старательно изобразила что-то в ведомости и, дрожа всем телом, то ли проплакала, то ли проскулила:
— Благодарствуйте…
Розово-голубой нахмурился, покачал головой, сделал знак плечистым и молчаливым. Все вышли во двор. Томаса заботливо, пожалуй даже — с несколько преувеличенной заботой, под руки, вывели, помогли спуститься с крыльца. Вокруг суетился скоропостижно очнувшийся после выдачи квитанций дядя Йожеф; он первым, сноровисто и споро, подбежал к шестикрылому экипажу, с оглядкой распахнул дверцу и тотчас, умильно улыбаясь, согнулся в дугу. Розово-голубые молодцы аккуратно усадили Томаса на переднее сиденье, рядом с водилой, укутали ноги пледом, плотно, но не обременительно подтянули привязные ремни, а сами умостились в неудобном крытом кузове.
Машина заурчала и тронулась.
Освобожденный от пут, напоенный сладкой, пахучей, с привкусом незнакомой, но приятной травы водой, Томас сидел в мягком кресле посреди большого, ярко освещенного кабинета. Перед ним за канцелярским столом сидел человек, затянутый в белое с голубыми и розовыми галунами, и что-то писал, время от времени поглядывая на лежащий около настольной лампы пистолет, подернутый тоненькой сеткой ржавчины. Над столом нависал яркий, маслом писанный портрет, и Томас сначала даже не понял, что же заставило его не спускать взгляда с картины почти минуту.
Важный, но без намека на надутость старик строго глядел с портрета на посетителя. Длинные белые кудри, ниспадающие красивыми прядями, кудлатая, белая же с серебряной искрой борода, нахмуренный — но не в строгости, отнюдь! скорее — в раздумий — лоб с высокими благородными залысинами. И одновременно, при более пристальном рассмотрении, лик старца казался молодым, исполненным глубокого мучительного сомнения или искаженным странной, едва ль не предсмертной страстью. А еще миг спустя казалось вдруг, что и вовсе никого нет на обрамленном пространстве — только переливающийся, краткий и полный некоего смысла свет, вновь сгущающийся в старческие седины и морщины на обширном лбу.
