Я так задумался, что не слышал, как подошла мама. Теплыми руками она обняла меня за плечи, шепнула:
— Спать пора, сынок.
— Сейчас, — так же тихо ответил я. — Не хочется что-то…
— О чем ты думаешь? — Так… ни о чем…
— Ложись спать, Васек… И не возражай. Тебе нужно как следует отдохнуть, ты же много работал сегодня.
О чем это она? Ах да, Пызя… Полутемные чердак, пыльный воздух, пропитанный скипидаром сохнущего табака… Хрум-хрум-хрум.
Заснуть, конечно, я не мог. Вертелся в постели с боку на бок и думал, думал, думал… «Я не буду подсказывать тебе…» Вспомнил отца таким, каким видел в последний раз, когда мы провожали его на сборный пункт, — высоким, широкоплечим, с умными, все видящими и запоминающими глазами. Видел и себя рядом с ним, и мне становилось стыдно, горько за свою тогдашнюю наивность и глупую индюшачью гордость: «Папка будет бить фашистов, орден за геройство получит!..» И ведь слова-то какие: «будет бить», словно не людей, не вооруженных врагов, а мух или комаров…
А вдруг, думал я теперь, он придет домой таким, как дядя Вася Постников? А вдруг совсем не придет? По радио вон все время передают: наши оставили такой-то город, такой-то населенный пункт, идут упорные бои, немцы к Сталинграду подходят, а ведь Сталинград — это Волга! Значит, наши отступают, а того, кто отступает, всегда бьют — истина, известная мне не хуже, чем любому генералу… И папка пишет: «…погода стоит плохая… гроза промочит до костей…» Не так просто он написал это — о пустяках писать у него времени нет… А потом еще: «Будь мужчиной!» Что он хотел сказать?.. Повидать бы его, спросить, поговорить… Уж он не стал бы скрывать, а обязательно объяснил бы, что к чему, так, как умеет объяснять только он один… Где ты, папка?.. Что ждет тебя там?.. «Я не буду подсказывать тебе…»
Не помню, как я заснул.
Когда я проснулся, мамы уже не было — ушла на работу. За окошком голубело свежее утро, и лучи солнца густо ломились в комнату, теплым рыжим котенком уютно укладывались на крашеном полу. Ощущение ясности и озорноватой приподнятости наполнили меня всего, и вдруг я почувствовал, как эта непонятная прозрачная легкость звенит во мне еле-еле слышным колокольчиком. Откинув одеяло, я соскочил с пастели и, нарочно шлепая босыми ногами по холодноватым половицам, прошел к стене, на которой глупой черной физиономией с острым носиком-иглой красовалась тарелка репродуктора. Воткнул штепсель в розетку, и сразу все замерло во мне, приостановилось: передавали сводку Совинформбюро. Наши войска сражались где-то у Дона. Сообщение об этом диктор читал размеренным усталым голосом, и мне вдруг подумалось, как, должно быть, тяжело и горько ему произносить такие слова — ведь он знает, что его слушают сейчас по всей земле, слушают с надеждой, затаив дыхание, а он опять и опять возвещает миллионам людей: советские войска отступают…
