А я боюсь, не скрываю. И ты дурак, если не боишься.
Пусть дурак. Но мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела – а чужие. Их дела. Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже. Похоти, жадности. Противозаконного. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.
Длиннолицый спросил. А кто – не дьявол ли?
Кареглазый спросил. И как жить тогда – без воли?
Бог знает.
Если знает, почему не скажет?
Горбоносый сказал. А у кого из нас воли хватит – чтобы к нему обратиться? Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас – с людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним – и кресты наши все, что есть у нас. Они – держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.
С гнильцой твоя философия, проворчал длиннолицый наемник.
Скоро они уже покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и мечась над песчаными изваяниями, что молчат уже миллионы лет.
И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.
Глава 2. Раскрасить городишко в красный
К позднему вечеру остаточный багрянец проступил в небе кровавым пятном – какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. И, оцепенелый, он восседал в седле под тревожной кобылой, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к мокрым от слез белкам его глаз подносили пылающий светильник.
Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах зажигались лампы и свечи по мере того как в подступающий мрак уходили, линия за линией, штрих за штрихом, растворяясь и угасая в чернильном мраке, блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.
Холидей, стерев босые ступни, опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый, и лоскут изрезанной и залатанной парусины, служивший тут подобием двери, сомкнулся за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.
