Возводят панораму современности!
Роя алчно подкоп под терновую проволоку,
Протянутую вдоль грохочущей
Автострады головной боли!
По акупунктуре индустриализма
Всюду понатыканы катетеры
И шприцы фабричных труб,
Что сонмами личинок безволосых
В водах стоячих, засоренных копошатся,
Дренируют и промывают, опорожняют
И хлебают там же, кормятся, кровососут
Земли распотрошенной смрадную живицу!
И отвратительные многоножки,
Скользя по рельсам, как ножи по абразиву,
В железобетонном рокфоре прогрызают
Замысловатые метрополитены;
На эскалаторах движутся вверх
И вниз стойки-вешалки для одежды;
В унынье беспощадном, бестолковом,
Набившись в вагоны звериных глоток
И держась за скользкие поручни пищеводов,
Они, как воспоминания вчерашнего дня,
Ждут, когда тронется с перрона-языка
Поезд проглоченного словосочетания.
Сей чужеродный жар индустриальной эры
Мне осточертел донельзя —
Весь этот рев удушливых горнил;
Очаг бездушный и сто чертей над ним
Мешают ложками прогорклое сырье —
И из ста тел горчит гнилой бульон,
Кой разливают по пустым гробам!
Тут бога нет, лишь ложная отрада плодит
Порок и трусость в каменных стенах!
Повсюду – лишь смерть, старенье,
Слабость… нет больше… красоты,
Но есть…»
Смерть.
Полчаса спустя равнодушно Владислав разглядывал очередной поматрошенный окурок между дрожащих пальцев. Половину строк он вычеркнул. Он стоял у окна, на которое наворачивался, как разросшийся бивень выплаканной слезы: неизбежную неопределенность будущего не могла превозмочь лампочка в его комнате.
Продвигалась властью неведомых сил невозможная шахматная партия с участием неправильных копированных фигур, статично расставленных по всей длине спинномозговой, бесхребетной улицы.
Вещественность, – которой отдавало импровизированное тело Владислава, – была восьмикратной, непреодолимой никакими намеренными, принудительными усилиями. А слиться со стеклом хотелось, – и еще как! Фонари, как шерсть, то вставали дыбом, то постепенно угасали, закономерно влияя на иллюзорный объем, на кривизну пространства, отринутого зданиями, чьи тени, вступившие в завершающую фазу симбиоза, перечерчивали собственные очертания, казавшиеся минуту назад бесхитростными и надежными.
Владислав Витальевич вспомнил, как когда-то, когда еще был шестилетним ребенком, высовывал язык и ловил тяжелые, как артиллерийские снаряды, капли, – или после того, как дождь заканчивался, оставляя всюду обязательную приятную влагу, Владислав Витальевич отыскивал в траве увлажненные гладкие камешки и обсасывал их с непоколебимым наслаждением, как в младенчестве толстокожую материнскую грудь. Но воздвигнутые где-то вблизи от него шкаф неумолкающего марша и революционное пение тикающих часов не позволяли его солнцу зайти за горизонт, не позволяли Владиславу зарыться в темные воды его бессознательных переживаний.
