А потом, едва нам исполнилось по шестнадцать лет, мы все приобрели настоящие ружья. И когда шли стрелять уток на утренней или вечерней зорьке, заведомо знали, что идем ТУДА. А Никита, вообще, стал ходить ТУДА с охотничьим ружьем в четырнадцать лет. И его нашенские взрослые охотники признали за своего. Хотя ему нужно было еще два года расти до паспорта, и, понятное дело, до охотничьего билета. И признали не потому, что он выглядел старше своих лет: он телом такой же щупленький, как и мы все. Его признали потому, что он стрелял из ружья уток и лысух так, что никто из взрослых в поселке не стрелял. Я был несколько раз с ним на зорьке. Ему в этом отношении повезло. Дом его на берегу озера. Спустись с пойменного бугра и стреляй налетающих по заре уток. Понятное дело, взрослые занимали лучшие места на озере, и у них были там свои засидки. А мы с Никитой хоронились за разлапистым гребенчуковым кустом. Куда утки налетали редко, да и те, которые налетали, были напуганы до смерти от выстрелов и носились они, как артиллерийские снаряды – стремительно и молниеносно. Но если налетали-таки на убойное расстояние, Никита их сбивал. А если налетали не поодиночке, а растрепанной стаей, то он стрелял дуплетом и сбивал сразу двух уток. Первая – наверняка: она падала комом, заламывая голову и крылья, и почти нам под ноги. Вторая могла быть подранком, но это тоже редко, обычно – тоже падала наповал, но чуть подальше, в камыши. Взрослые охотники даже отечески шутили, что за Никитой лучше не становиться: все равно не пропустит ни одну утку… А я тогда наблюдал за ним и балдел от него. Он так преображался, что казалось, будто ружье – дополнительный орган его тела, будто он родился с ним, как с руками и ногами. А порою даже чудилось, будто он и не человек, а вот такое вот живое ружье, которое умеет само ходить и думать. Понятное дело, что он ТАМ и был таковым, как и я, входя ТУДА, автоматически превращаюсь в живую думающую острогу…
Агамурад замолчал. Но чувствовалось, что он свою мысль не завершил, и теперь подыскивает слова, чтобы договорить её. Однако, похоже было, что это дается ему с трудом: что-то не пускает его думать дальше, упрямо и настырно противодействует. И он никак не мог взять в толк: что же именно ему противодействует и, главное – почему? Эта внутренняя борьба неожиданно для него вывела его из благостного душевного состояния и ввергла в раздражение. Но, удивительное дело, в раздраженном состоянии он сразу же отыскал нужные слова, и заговорил:
