Вскоре стало совсем зябко: мы пожалели, что на нас ничего не было из одежды, кроме трусиков. А когда вышли из поселка на проселочную дорогу и стали шлепать босыми ступнями по взбитой в пудру остывшей за ночь дорожной пыли, сделалось даже холодно. Подул предрассветный ветерок, который, как сейчас помню, почему-то задувал в подмышки и страшно холодил с боков. Чтобы не стучать зубами, пришлось закусить до боли нижнюю губу. Да еще и луна как-то вдруг сразу скатилась за горизонт: сделалось темно и страшно. Никита, который доселе шел впереди метра на два с половиной – приотстал, и теперь шел с нами вровень. Отчетливо чувствовалось, что он боится, хотя лица его видно не было – сплошной темный силуэт. Не было даже видно земли под ногами: шлепали по дороге наугад, разбрасывая слежавшуюся пыль, словно брызги какой-то густой жидкости. Знали, что пока взбиваем пыль – идем по дороге. Но вскоре забелело небо на востоке, звезды, доселе яркие и мохнатые, как огромные огненные фаланги – побледнели и стали исчезать, словно таящие в стакане с чаем леденцы… А потом стало открываться нашим глазам и само водохранилище: сначала оно было темным, словно залито сплошным гудроном, потом на этой черной пустоте стали появляться чуть заметные светлые пятна, словно это фотоизображение проступало на проявляемой фотобумаге. Потом стали различимы водные заводи и извилистое, напоминающее огромную сказочную змею, русло с осветленной до оловянного цвета водой. А в небольших лужах, что под самой дамбой, по которой мы шли, стали видеться отражения звезд. И казалось, будто это небо упало нам под ноги перевернувшимися огромными блюдцами…
Но вот звезды на небе и в лужах, растворившись, исчезли. А предрассветное молоко, разлившись по небу, стало светиться, будто разгорающаяся лампа дневного света. Стало совсем холодно, стиснув зубы, чтобы не лязгать ими, и задрав плечи до ушей, чтобы хоть как-то обогреться, мы дрожали всем телом, и, как помню, жалели, что, вообще, пошли на охоту. Над большими заводями кое-где заклубилась мохнатыми кусками туманная дымка, словно на них выросли за ночь призрачные белые камыши. И тут мы, наконец, увидели цапель. Они стояли на голом берегу дальней заводи, и сквозь туманную дымку смотрелись, будто нарисованными на японской гравюре. «Они!» – Азартно воскликнул Никитка и непроизвольно пригнулся. Следом за ним пригнулись и мы, хотя до цапель было больше, чем с километр, и мы их никак не могли насторожить. «Вниз! – Скомандовал Никита. – Зайдем к ним в тыл, хоронясь за обрывистый берег русла». Продолжая подрагивать от холода, мы бросились, не разбирая дороги в высокие и мокрые от росы заросли верблюжьей колючки, что густо росла на склоне дамбы. И не знаю, что было неприятнее тогда чувствовать. То ли соприкосновения с ороговевшими, впивающимися в голое тело длинными колючками, то ли с обжигающими страшным холодом капельками росы. К тому же, чтобы не спугнуть цапель, мы спускались в полусогнутом состоянии, держа над кустами только лук и стрелы, чтобы не задевать их о колючки. А щеки не берегли, и потому поцарапали до крови не только их лбы, но и даже стриженные наголо макушки голов. Однако в те моменты, когда царапались, мы ничего не чувствовали: охотничий азарт захватил нас до самозабвения.
