– Мда, милиция всё нищает и нищает. Пуговицы где потеряли, гражданин начальник?
Толя растеряно смотрел в её глаза, покрытые золотыми тенями, и чувствовал как изо рта ее пахнет ментоловой жвачкой. Пуговицы. Ходит он без них уже год, всё не может пришить, не умеет. А она с наглой ухмылкой первая заметила.
– Давайте, что ли, пришью, раз я тут на сутки. Только иголочку бы мне, нитки, да и наручники снять. А?
С плеч девушки медленно падала наглость, когда она садилась на стул и бралась за работу. На ноги свои кидала шубу, чтоб прикрыть голые ноги, редкие волосы заплетала в косу, чтобы не мешались и из сумочки вынимала очки. "Свет, у вас плохой, а у меня минус полтора на оба глаза. И кстати, Оля меня зовут".
Он любил её. Когда она была Олей. С кружкой чая в руках, в очках, сидела и читала у батареи сначала Гётте, потом Золя. От корки до корки. И рассказывала Толику о чём эти книги. Ведь надо ж с кем-то делиться впечатлениями. Каждый раз перешагивая порог она становилась другой. На трассе стоя курила, а в отделении просила открыть форточку. "Терпеть не могу запах сигарет". Убегая от милиции дворами орала белугой мат через слово, а в отделении скромно говорила – "пожалуйста, выключите свет". В ней каждый день жили и боролись две женщины. Которая "хочу" и другая "так надо". "Хочу" любила Толика, "так надо" убеждала, что этот голодранец не нужен ей. Зачем: без машины, живёт с родителями, шатается который год младшим лейтенантом и даже нет у него мобильника. А в Толике был только один Толик, который ждал всегда и Олю, и Эльвиру. Жалел их обоих. И любил.
Он сел на корточки перед сугробом и сняв фуражку надвинул на голову девушки. Простынет, упрямая.
– Замёрзнешь, заболеешь. Послезавтра Новый год.
– Не выйду на работу, ты ж так хотел, начальник, – пролепетала девушка, прижимая плотнее к телу шубу. Улыбнулась. По-настоящему и не язвительно как обычно. Она таяла всегда, когда он касался её руки. Человечный. Просто парень. Хорошо воспитанный родителями.
– И чего ты убегала? – кивнул Толя, снимая с себя шарф. Чтобы закутать её голую до самой груди шею.
– От тебя бежала. Не пойду я больше в отделение. Всё это надоело. Ты своими задержаниями меня от клиентов отрываешь. Это моя работа, знаешь ли. Ты вот дерьмо ловишь, а я дерьмо обслуживаю. Жизнь такая, Толя. И какая разница, уйду я сейчас или завтра. Всё равно ж уйду, ты же знаешь.
Её затягивал этот обычный мир. Мир хорошего милиционера. Сероватый, но уютный. Безденежный, но комфортный. В нём она смеялась, чувствовала себя хорошо и получала наслаждение от чая в пакетиках. И за руку её не хватали, а аккуратно брали, пробегая кончиками пальцев по ладошке. А она смотрела в глаза напротив и видела тепло. Один он так смотрит. Другие окидывают девочку-студентку презрением, вешают клеймо своего взгляда на неё. Оценивают, за тысячу или три. И зовут не по имени, а всеми знакомой кличкой. Шалава. Кто-то из однокурсников теперь каждый день поёт песню с таким названием, когда тихонько Оля заходит в аудиторию. И в отделении милиции присвистывают, когда она является вернуть книги Толику. На ней в такие моменты всегда надеты джинсы, кофта, кеды. Но это всем всё равно. Они знают, что она не такая. Как с этим Толику жить? Любить её, быть с ней. Как? Опять Новый год с матерью и отцом променять на смену в отделении, а то есть на шалаву. Понравится им такое, когда узнают? О нет, никогда. И не простят, что он выбрал такой путь.
