Зато летом, на деснянской базе отдыха, Вадик из затравленного утенка превращался в прекрасного лебедя. Здесь вступали в силу иные отношения: отдыхающим не нужно было напоминать, что этот смуглолицый паренек – сын замдиректора фабрики Мирона Наумовича Гольдштейна.
Просторный дом Гольдштейнов был затенен липами, по веранде вилась виноградная лоза. Вадику было позволено многое: в его распоряжении всегда были весла и ключи от замков привязанных лодок, и сети, и старые аккумуляторы. Свинцовые пластинки этих аккумуляторов мы переплавляли на рыбачьи грузила, разжигая костры у домиков. Комендант, завидев такое вопиющее нарушение правил пожарной безопасности – если с нами был Вадик, не орал матом, а вежливо просил переместиться с огнем куда-нибудь за территорию базы.
Вадик приезжал на базу со своей бабушкой. Наверняка в молодости она была эффектной женщиной. Даже сейчас, в свои шестьдесят, обращала на себя внимание статью и явно не фабричными манерами: носила соломенную шляпу и стильные солнцезащитные очки, на пляже полулежала в шезлонге под зонтом, редко купалась, в основном читала журналы и, отрываясь от чтения, рассматривала свои холеные руки, унизанные кольцами на длинных ровных пальцах.
Словом, на этой солнечной базе, под опекой своей аристократичной бабушки, Вадик чувствовал себя поместным дворянчиком. Мое обычное сочувствие к нему, как к еврею, здесь сменялось пролетарской завистью и плебейским заискиваньем.
Испортить с Вадиком отношения было проще простого. Унижения и травля в школе развили в нем болезненное самолюбие, а выгодное положение сына замдиректора фабрики разбудило чувство превосходства. Вадик позволял себе легко обижаться, но в пострадавших обычно оказывался сам обидчик, поскольку лишался права кататься на лодках, разводить костры и ловить рыбу сетями.
Как-то неожиданно Алина вошла в мой мир и стала в нем божеством. Мы ходили вместе на пляж, я предлагал ей сыграть партию в теннис, вместе смотрели телевизор в беседке. И, разумеется, каждый день я ждал прихода ночи. «Боже, сделай так, чтобы мама и сегодня не приехала! Пусть она остается в городе как можно дольше». Про беду, случившуюся с отцом, я и вовсе забыл.
Ох, как томительно тянулась ночь в наших пустых разговорах о комарах, о школе. Когда же разговор сворачивал на опасную тропинку любви, все птицы за окном умолкали, перепуганные грохотом моего сердца. Но грохот скоро стихал, потому что Алина начинала расспрашивать о Вадике: как он учится и нравится ли мне, как он играет на гитаре.
