В какой-то момент Эдвард даже почувствовал, что он не одинок, что бы с ним ни случилось. Даже в этом маленьком уголке Англии он — среди тех, кто боролся, страдал, терпел неудачи, грешил и каялся или грешил и снова грешил, и в результате этой борьбы мир становился то лучше, то хуже, чем был. Дни шли, и давно умершее оживало в его душе, не сразу и ненадолго, но снова и снова. На час, на два, на оставшуюся часть дня, на ночь самые заповедные глубины его души оттаивали, согревались, и пробуждалось что-то, что позволяло его мыслям течь по обычному руслу, а ночью заснуть без кошмаров.
На следующий день после поездки Клариссы в Лондон он сидел в доме управляющего, в комнате, которую мистер Барр называл передней гостиной. Окно эркера с двумя рядами штор (одни кружевные вдоль стекол, другие плюшевые, которые закрывали нишу) выходило в ухоженный сад. Было семь часов вечера, и шторы были задернуты, что делало комнату гораздо меньше, чем она была днем. В комнате висел табачный дым, было жарко. Независимо от погоды мистер Барр любил закрыть все окна и жарко натопить камин. Он был невысокого роста, широк в плечах и в бедрах. У него были густые вьющиеся седые волосы, он хвастался, что ему не нужны очки, чтобы держать в порядке счета. Если бы его возраст не был записан в приходской книге, никто и не подумал бы, что ему уже восемьдесят пять. Возможно, он и собирался на пенсию, но Эдвард не питал на этот счет иллюзий. Если у старика Барра будет возможность сунуть нос в дела Берлингэма, он не просто сунет нос, а запустит туда по локоть руку и будет энергично копаться в них.
Книги были уже отложены. Старый Барр набивал новую трубку.
— Не бойтесь, как передам вам дела, ни во что не стану вмешиваться. Больно нужно.
Эдвард уже стоял и собирался уходить. Он засмеялся:
— Я думаю, вы именно это и станете делать до последнего вздоха. Но я от вас другого и не жду, так что не беспокойтесь.
Старый Барр хохотнул.
— Я и не беспокоюсь. Никогда не имел такой привычки, а если не делать из чего-то привычки, это что-то никогда не будет иметь власти над вами. Мужчины обычно мало беспокоятся, не то что женщины. Вот уж они беспокоятся по-настоящему, а хуже всех — жены. Это одна из причин того, что я не женился. Если они беспокоятся не о муже, то о детях, если не о детях, то об одежде, о курах, кошках, собаках, мнении соседей. Ни одной женщине не удастся втянуть меня в это — вот что я решил шестьдесят с лишним лет назад, ни одной из них не удалось сбить меня с толку! — Он снова хохотнул и затянулся трубкой. — Не скажу, чтобы некоторые не пытались, пытались, и еще как, но я стоял на своем — да, на своем. Все, что мне надо, — это достойная особа, которая будет готовить и убирать дом. Вот миссис Стоке, она делает все, что мне надо. Глупо, конечно, ожидать, что женщина перестанет болтать, но она держится в разумных границах. Это все, чего можно требовать. — Он пошарил в отвисших карманах и выудил клочок бумаги. — Вот имя того парня, о котором я вам рассказывал, Кристофер Хэйл. Пришло в голову как-то ночью, я и записал его и положил в карман. Старею, наверное, иначе мне не пришлось бы ждать, когда оно само придет на ум. Но вот оно — Кристофер Хэйл, утонул в протоке в тыща восемьсот тридцать девятом. Сегодня утром я проходил мимо церкви, зашел и посмотрел. Памятник ему поставила Кезия, его жена, там много затейливых стишков. Мой дед всегда говорил, что стишки с закавыкой: она считала, будто ее мужа убили. Может, убили, может, нет. Но как ни крути, просто так в протоке не утонешь, верно?
