Задняя комната приобрела свой обычный захламленный вид, и большинство вещей, которые Эммелина собиралась выбросить, заняли свое прежнее место, прежде чем она просто сказала Сьюзен:
— Сегодня утром заходил Арнольд. Хочет меня выгнать. Думаю, пока не надо говорить об этом Эдварду. Он может расстроиться.
Эдвард задержался у мистера Барра. Было около десяти часов вечера, и уже стемнело, когда он подошел к протоке и вытащил карманный фонарик, хотя можно было обойтись и без него — ноги помнили каждый камень. Вечером шел сильный дождь, и воды в протоке было много. Камни были скользкими, а один, большой и плоский, прямо посередине, был залит водой. Эдвард перепрыгивал с камня на камень и наслаждался беззаботностью и свободой — ощущения почти забытые за последние пять одиноких лет. Дождь унялся — не может же он идти весь день не переставая! — но воздух был влажным и мягким, так легко дышалось. Все в его душе пело: «В гостях хорошо, а дома лучше». Нет лучше места на земле, чем то, где мир впервые ожил для тебя, где ты знаешь каждое дерево и каждый камень, каждого мужчину, женщину и ребенка, где ты ощущаешь, что в тебе течет кровь тех, кто триста лет создавал все это.
Он поднялся по склону от протоки и увидел черный силуэт церковного шпиля на фоне неба. Слабый свет освещал резьбу окна у хоров. В тихом воздухе слышались звуки музыки.
Эдвард застыл. Оказывается, он все же кое о чем забыл. Была пятница, а по пятницам с девяти до десяти Арнольд в церкви, он готовится к воскресной мессе. В усадьбе свое электричество, которое питает и помещение церкви. Прошли дни, когда деревенские мальчишки, тяжело дыша, приводили в действие мехи органа. Теперь там новый орган, и Арнольд мог всласть музицировать. Все в деревне гордились его игрой. В летние вечера, спеша по своим делам, любители музыки останавливались, минут десять слушали и, отметив, как Арнольд хорошо играет, продолжали путь.
Эдвард не испытал желания остановиться и послушать. Сладостное ощущение беспечности исчезло. Он нахмурился, ускорил шаг и чуть не столкнулся с кем-то, кто шел, шатаясь, со стороны деревни.
— Эй, не падай! — резко сказал Эдвард и поддержал незнакомца рукой. Парень был пьян.
— Извините, сэр, — сказал он покачнувшись. Эдвард осветил его фонарем. Рыжие волосы и мертвенно-бледное лицо. Если бы не эта неестественная бледность, он не узнал бы Уильяма Джексона, но, пьяный или трезвый, тот всегда оставался бледным — ни солнце, ни дождь, ни ветер не могли изменить цвет его кожи с самого детства. «Белый, как сливочный сыр, — Эдвард вспомнил слова старика Фулербая, — но он так же здоров, как я или вы, мистер Эдвард». Да, это был Уильям Джексон, правда, не в лучшем состоянии. Эдвард окликнул его по имени, и Уильям выпрямился.
