Одна за одной.
Маленькая точка завершает этот неведомый бой.
Вздрагивает принтер, наступает очередь Листа…
Острые щупальца захватывают края листа и тащат его в темноту, обжигая лазерным барабаном. Темно и горячо.
Текст официального приказа – не анекдот и не сочинение: строгая сухая канцелярщина выжимает весь смысл из написанного, оставляя лишь сухой остаток. Настолько сухой, что читать такие «произведения» неинтересно и скучно. Даже те, кому эти приказы «приказывают» пробегают лист по диагонали, выискивая глазами ответы на вопрос – «кого» и «куда».
Больно резали глаза слова «реорганизация», «сокращение» и чуть дальше, – цифры, – то ли квадратные метры, то ли люди.
Скучно читать: «расформировать институт»…
И дальше длинное и сложное название.
Здание института переходит на баланс другого ведомства… Тоже с длинным и непонятным названием. И в конце что-то мелко о людях… Сто одиннадцать человек, – три палки, словно колья в невидимом заборе. Тоже, на какой-то баланс. «Обеспечить» – звучит обещающе, вселяет надежду.
«За счет средств бюджета».
Но сухо… Сухо.
Лист положили в тонкую папку и понесли.
Дрожь не проходила: ещё свежи были ощущения горячих барабанов, – это нестерпимое и горькое жжение, твердость и упругость краски, присохшей к нему в виде маленьких, еле заметных букв. Но… всё было позади. Легкий ветерок, распахнутые двери, стук каблуков, паркет, затем – мягкие ковровые дорожки, внезапно съевшие все звуки…
И тишина вокруг.
Бледные стены, мутный свет пыльных ламп.
Он лёг на кожаную поверхность дорогого стола, рядом с другими бумагами. Толстые влажные пальцы подхватили его, пытаясь выпрямить упругое белое пространство, внимательно и тихо побежали по строкам усталые воспалённые глаза за большими очками… Послышался глубокий вздох, кресло отъехало от стола, затем Лист снова лёг на стол.
Через минуту – звонок.
– Да. Да, он у меня. Да, я помню. Хорошо. Я подпишу, подпишу.
Заскрипела толстая чернильная ручка.
Лист вздрогнул, изогнулся, стерпел.
Опять чьи-то руки, на этот раз мягкие, тонкие пальцы, опять куда-то несут. Вдруг мягко обволокла темнота, – кожаное дно портфеля, толстые книги, бумаги, тепло и сухо. До него доносятся обрывки фраз, дым сигарет и кислый запах бензина. Машина тронулась, – наконец-то поехали! Обрывки фраз стали тише, все звуки, кроме мерного урчания мотора оборвались и остались позади.
Лист не может думать, он может лишь чувствовать, принимать то, что на нём изобразят или напишут – и потом он обреченно живёт с этими цифрами, буквами, надписями и картинками… Порою живёт долго, успевает пожелтеть и выцвести, постареть в заброшенной папке архива, утонуть в пыли библиотек. Или, – наоборот, – живет ровно три секунды, пока автор, удерживая мысль, «переодевает» её в буквы, затем комкает лист, и вот – принимая форму незрелого шара, он летит в мусорную корзину, падая в неизвестность. Или рукописью целого тома торжественно сгорает в печке дорогого камина. Или хрустит под ножницами, принимая форму снежинки, радуя глаз юной феи.
