На последнем курсе университета, когда девушка вступила в пору пышного, как благоуханный майский сад сирени, цветения, когда её черты перешли в состояние зрелости, говорившей о материнском здоровье, взгляд получил особую серьёзность, которая появляется после того, как девчонка, вскружённая полётами на качелях со сверкающей улыбкой, переродилась, разобравшись практически в том, что такое мужчина. Амали часто принимала задумчивый вид, как бы усталости от прозы дней, вид, который говорил, что она столкнулась с первыми разочарованиями в отношениях полов и теперь ищет поэзии, пьянящей как вино, пока тело ещё на плаву в кипучих водах физиологической страсти, ещё до конца не перегоревшей с первых дней её открытия. Молодые поклонники Амали не понимали всей глубины этого задумчивого взгляда на мраморном, как у античной статуи, гладком совершенном лице, её облик манил, как аромат дорогих духов, подавлял волю и многих заставлял, как в тумане, не видя ничего, мечтать о прикосновениях к ней во сне и просыпаться в жгучем желании перевернуть с ног на голову душную комнатушку общежития, ради неё пойти разгружать вагоны, чтобы, развернув в итоге пачку денег, доказать свою мужскую состоятельность. Задумчивость взгляда Амали на лекциях понимал лишь один человек – ещё не старый профессор. Можно было бы сказать, что он был молод, но его вид стирал представления о возрасте. Он был ненавязчив и деликатен, ловко ткал паутину ласкающих самолюбие комплементов, точно угадывал настроение и виртуозно умел развеять тучки житейской грусти, словно поглаживая, говорил похвалу, хлопотал за прекрасную студентку в деканате. Амали это оценила, но бездушно кокетничала в ответ, мило улыбалась, смущённо поправляла волосы, время от времени удивлённо вскидывала глазки. Ей до щекотки нравилась эта игра и забавляла мысль о том, как это выглядит со стороны. Она первая написала ему в соцсетях. Это была точка невозврата.
Он ей не нравился, девушка не знала за что можно было зацепиться в этом, как ей казалось, персонаже мультфильма, кроме тонкого ума. Между тем профессор был перспективен, имел полезные связи, знакомых, как говорят, в министерстве, ездил на хорошем автомобиле и, конечно, не был женат не только потому, что провёл всю молодость за книгами и диссертацией, накопив прослойки жира, затуманившие мужские прелести в виде пресса и подтянутой грудной мускулатуры, но и потому, что при разговоре пришепётывал и неконтролируемо брызгал слюной, пах едким потом, отрицая при этом существование дезодорантов, и даже в самых незначительных деталях беспощадно демонстрировал свою катастрофическую неопытность романтического общения с женщинами. При этом он цитировал великих поэтов и философов, подавал руку, открывал двери, двигал стул и знал ещё множество статей этикета, чем выгодно отличался от пошлых, грубых и неотёсанных студентов-сверстников Амали. Но не только это странным образом притягивало девушку. Она не подозревала, что в ней созревал некий байроновский герой с декларацией протеста обыденности. Угрюмый Чайльд-Гарольд пробудился в ней и требовал пуститься в неизведанные дали духовных островов, покрытых тоскливыми туманами. Она не представляла себе ясно эти образы, но если бы в тот момент кто-нибудь подсказал ей открыть известную книгу, то она вряд ли смогла бы оторваться, хотя многое оставалось бы для неё до конца не понятным. Как раз профессор и создавал в её душе различные маячки, которые бросали луч света в ночи её депрессии, упоминая о различных писателях и их книгах, которые могут ей помочь разобраться в собственной душе, и она с порывистой надеждой шла на их свет. Её не просто раздражала глупость и плоскость самцов с накаченными мышцами, они продолжали её притягивать своей мощью, ей хотелось бросить вызов предсказуемости завтрашнего дня. В блеске глаз скульптора Северо Амали, вероятно, заметила нечто из тех дней, загадочного Байрона, которого она так до сих пор и не открыла для себя, как тайную обитель, куда стремится сметенный дух в желании слиться со своей стихией.
